Фабрика офицеров - Кирст Ганс Гельмут. Страница 67

— Так, стало быть, ты его видел, — сказала Сюзанна Барков. — И я дала в одном из писем свое разрешение на это. Это также было ошибкой. И ее тоже невозможно теперь исправить.

— Я видел своего сына, — сказал генерал Модерзон отрешенно. — И в те немногие часы, когда мы были вместе, я был наполнен чувством благодарности. И во второй раз меня посетило то, что обычно называется счастьем. Два момента истинной радости — вот и вся моя жизнь.

Но это было не все. Генерал ничего не сказал о том беспокойстве, которое охватило его, когда он побеседовал несколько раз с Берндом. Это было беспокойство, граничившее со страхом.

Этот парень, его сын, был как он: так же тверд, решителен, требователен без снисхождения, как он сам. Прецедент столь же очаровывающий, сколь и удручающий. Генерал узнал себя в своем сыне. Все повторяется снова и снова, как будто бы жизнь описывает постоянно одни и те же колеблющиеся круги. Он, его сын, был офицером, только офицером и ничем больше. Он готов был сражаться, а если будет необходимо, то и умереть — как и поколения офицеров до него — за то, что называлось отечеством, за то, что они под этим понимали.

Но генерал уже понимал, что подобная жизнь была более невозможна.

Модерзон попытался объяснить сыну, который не подозревал, что с ним говорит отец, почему все так получилось. Пруссия была мертва, и пруссачество умерло вместе с нею. Раньше это звучало так: «За семью, родину и отечество!» Теперь же кричат: «Одна империя, один народ, один фюрер!» Солдат сражался уже не против солдат, он защищал не родину и не человека, а должен был, как во времена ландскнехтов, бороться с мировоззрениями, религиями и группировками, стоявшими у власти. И, что самое ужасное, он должен был мириться с преступлениями и тем самым санкционировать их, а следовательно, принимать в них участие. Германия потеряла свою честь. Человек, сделавший немцев бесчестными и поставивший на офицерах клеймо преступников, назывался Гитлером. А в его окружении — приспешники и подхалимы, подстрекатели и сутенеры в политике и, кроме того, еще ограниченные, узколобые немцы, считавшие себя благородной продукцией, а свою страну — пупом земли. Все это необходимо презирать, осуждать и обвинять! И ни малейшего доброго чувства по отношению к жестоким, необузданным людям, задающим тон в звериной ненависти. Все это он внушал лейтенанту Баркову, своему сыну. И тот воспринял все правильно. И поэтому он должен был умереть.

— Ты подарил мне сына, — сказала фрау Барков с усилием, — и у тебя он умер. Ты перепахал мою жизнь, как поле, а затем все уничтожил. Или, может быть, ты не чувствуешь себя виноватым?

— Нет, — сказал генерал. — Я виноват. И я решил исправить эту вину — несмотря на возможные последствия.

Свет от лампы упал на полупустые бокалы, и красное вино засветилось, как кровь. Казалось, им больше нечего сказать друг другу. Звуки из соседнего зала стали навязчиво громкими.

Генерал попросил разрешения откланяться. Но он не ушел, не уточнив плана на следующий день: обер-лейтенант Крафт зайдет за фрау Барков в гостиницу около девяти часов, чтобы сводить ее на кладбище — он получит указание оставить ее у могилы одну на столько времени, на сколько она пожелает. Цветочный магазин на площади, через три дома от гостиницы, получил уже заказ подготовить венок по указаниям фрау Барков, с двойной лентой, надпись на которой она должна уточнить. В заключение предусмотрено — также в сопровождении обер-лейтенанта Крафта — посещение военной школы, а именно учебного подразделения «Хайнрих», где лейтенант Барков проходил в последнее время службу.

— После обеда, — сказал генерал, — я буду вновь в твоем распоряжении — с четырнадцати часов, если это тебя устраивает. У меня есть несколько небольших вещиц, принадлежавших лично Бернду, — несколько фотографий, пара его работ, две книги с его заметками на полях — я их передам тебе, если ты разрешишь.

Сюзанна Барков кивнула головой. Генерал проводил ее через весь ресторан до вестибюля гостиницы, попросил у портье ключи от ее комнаты и здесь, у лестницы, ведущей к номерам, попрощался.

Когда она ушла, Модерзон сказал владельцу гостиницы, остававшемуся предупредительно на заднем плане:

— Все на мой счет, пожалуйста.

Когда все было оформлено, генерал быстрыми шагами вышел в ночь.

— Вам необходимо еще многому учиться, — сказал покровительственно капитан Катер Ирене Яблонски, — это видно по вас.

Они сидели в ресторане той же гостиницы. И для них был зарезервирован небольшой отдельный кабинет. Их окружала та же крестьянская майнско-франковская солидность. Хозяин знал, что избранным гостям необходимо воздавать должное. Генерал являлся для него отличной рекламой. Капитан Катер же означал выгодные связи. От ценной подсказки до выделения грузовой автомашины: с Катером нужно было считаться — пока это было основано на взаимности.

— Знаете ли вы, в чем состоит разница между сектом и шампанским? — спросил капитан Катер, с наслаждением затягиваясь сигарой.

Ирена Яблонски ответила с огорчением:

— Я не знаю ни того, ни другого, но хотела бы охотно этому научиться. Вы поможете мне в этом, господин капитан?

— Почему бы нет? В этом — и еще в ряде других вещей, если вы пожелаете.

— Еще бы я не хотела! Я действительно знаю еще очень мало. А хотела бы с удовольствием знать больше. Другие в моем возрасте значительно опережают меня.

— Ну да, — сказал капитан Катер, растягивая слова, — почему бы и нет?

И он внимательно посмотрел на девушку, сидевшую напротив него. Собственно говоря, малышка была совсем еще дитя — и как раз поэтому-то и привлекательна. Все же ей было уже больше шестнадцати лет.

— А вы не догадываетесь, почему я пригласил вас сюда? — хотел знать капитан.

— Потому что вы хороший человек! — сказала Ирена с пылом.

— Ну да, если полагать, что хорошим можно быть самым различным образом, то тогда это может соответствовать действительности. Вы нравитесь мне, малышка.

— Это меня радует! Вы нравитесь мне тоже.

В этом не было никакой лжи, лишь небольшое преувеличение. Она действительно была ему благодарна: он пригласил ее в самый фешенебельный ресторан в городе, здесь было подано так много хороших кушаний, и вино они пили тоже. Она чувствовала себя сытой и счастливой.

— Итак, мы нравимся друг другу взаимно, — констатировал Катер. — Это очень отрадно.

— Вы так благородны и относитесь ко мне по-отцовски!

Капитан Катер насторожился. Он посмотрел в голубые, полные доверия, восторженно смотревшие на него детские глаза, и в нем шевельнулось ужасное подозрение. Может быть, эта малышка лишь играет в наивность? А в действительности достаточно продувная? Эдакая маленькая прожженная дрянь? Но у нее ведь не может быть опыта взрослой бабы: для этого она еще слишком молода! Пленительно молода!

— По-отцовски, — повторил он, растягивая слова. — Таким я вам кажусь, Ирена? Хотя — может быть… Я ведь уже не молод.

— Но вы ни в коем случае не стары, — заверила его Ирена тотчас же с приятной для него горячностью. — Вы солидны. А мне нравятся солидные мужчины. Я не переношу молодых хлыщей.

— Это понятно, — сказал Катер примирение. — Эти молодые, неопытные люди делают главным образом лишь глупости. Они наносят больше вреда, чем приносят радости. Они просто не знают, как надо жить.

— А к вам поистине можно питать доверие. Я бы очень хотела постоянно находиться рядом с вами — лучше всего в машинописном бюро. Я буду очень стараться, правда. А то на кухне можно и закиснуть. Нет ли у вас чего-нибудь для меня? Пожалуйста!

— Хорошо, я посмотрю.

— Большое-пребольшое спасибо!

— Не торопитесь, — сказал Катер сдерживающе. — Я ведь не сказал — я это сделаю. Я только сказал — я посмотрю.

— Но этого вполне достаточно, если это говорите вы, господин капитан. В сказанном любым другим можно сомневаться — но не в сказанном вами.