Я назвал его галстуком - Флашар Милена Митико. Страница 15

— Если бы я мог выбирать, — он кончиком ботинка начертил круг на гравии, — то хотел бы встретить снова двух человек. Ты позволишь? — Он прокашлялся и почесал в затылке. — Двух человек, которых я хотел бы мимоходом коснуться в следующей жизни. Один из них мой учитель. Ватанабэ-сэнсэй. Я называл его просто — учитель. Когда мне было восемь, родителям взбрело в голову, что мне стоит брать уроки игры на фортепиано. Они надеялись разбудить во мне скрытый талант. Заправив мне рубашку в брюки, повязав на шею мучительно нелепый галстук — уже тогда я так одевался, — они отправили меня наверх к учителю, полные надежды, что я вернусь гением. Я говорю «наверх», потому что дом учителя стоял чуть в стороне от города, на холме. Приходилось подниматься по немощеной тропе через густой лес. Учитель жил над городом и его копотью вместе со своей женой, которая страдала заболеванием легких. Говорили, что чистый воздух пойдет ей на пользу. У них был большой дом. Когда ты ступал на его порог, казалось, он тебя вдыхает. В зависимости от времени суток солнце светило то в одно окно, то в другое. Дом учителя ежечасно был залит светом.

Но было еще кое-что. Слегка кисловатый запах. Как в больнице. До сих пор помню. Учитель смеялся: «Вот как пахнет, когда кто-то умирает. — Он указал на полуоткрытую дверь: — Моя жена, — оглушительный смех, — она при смерти».

Я оторопел.

«Время дорого, — продолжал он смеяться. — Ну, давай-ка посмотрим, что ты умеешь».

Я вяло забренчал гаммы. Учитель строго взглянул на мои пальцы.

«Это еще что? Ты играешь так, словно в тебе нет жизни! У мертвеца и того больше чувств!» Он вновь рассмеялся.

Какая черствость, подумал я. У него каменное сердце. Как он может смеяться, когда его жена лежит там? Говорит о чувствах, а у самого их ни грамма. Я подумал так с естественным, очевидным, само собой разумеющимся презрением.

Однажды во время урока раздался звонок в дверь, учитель побежал открывать, а я, сидя за фортепиано, прибил муху. Я уже собирался расчленить ее, сперва оторвать ей лапки, как он вдруг вернулся, неожиданно вырос у меня за спиной, издал крик, полный боли, я даже подумал, что он ранен. Он столкнул меня с табурета. Захлопнул крышку фортепиано. Заорал: «Ты что, малец, вздумал убить в моем доме невинное существо?»

Я стоял перед ним как вкопанный. Испуганный тем, как исказилось его лицо. Я чувствовал закипающий в нем гнев. Расхаживая по комнате кругами, он продолжал отчитывать меня за пустяк. Когда у него кончился воздух, я воспользовался секундой его молчания. Дрожащими от злости губами я сказал: «Не вы ли смеетесь, когда ваша жена там кашляет».

Жуткая тишина. Он застыл посреди движения. Спустя, как мне показалось, целую вечность он наконец взглянул на меня. Наконец вышел из, как мне показалось, вечного оцепенения. Шагнул ко мне. Замер. Тихо, очень тихо произнес: «Вот поэтому тебе и не стать пианистом. Ты ничего не слышишь. У тебя нет слуха. Ты слышишь только то, что лежит на поверхности, а не то, что под ней скрывается. Собирайся. Урок окончен. Скажи своим родителям, что ты самый бездарный из моих учеников. Без толку пытаться привить тебе понимание музыки. Кто слышит в смехе один лишь смех, тот безнадежно глух. Я смеюсь для нее. Слышишь? — Он засмеялся. — Я смеюсь, поскольку знаю, что она любит мой смех. Я вкладываю в него свою горечь. Слышишь? — Он вновь засмеялся. — Хочу, чтобы она знала, что мне горько оттого, что она уходит. Я вкладываю в него свою благодарность. Слышишь? — Он не мог перестать смеяться. — Я вкладываю в него все, что чувствую к ней. Она это знает. Она это слышит. Мой смех провожает ее». Он, смеясь, опустился на пол.

Я больше не злился на него. И тут я увидел, что он плачет. По его щекам текли слезы, он смеялся и плакал одновременно.

Учитель был прав. Не вышло из меня пианиста. Но я еще год продолжал учиться у него. Большую часть времени я проводил, слушая его игру. Моцарт. Бах. Шуман. Шопен. При этом я должен был описывать, что и как я услышал. По его словам, я развил у себя чуткий слух. Его любимым словом было «кандзё» [8]. Он постоянно его использовал.

Незадолго до смерти его жены — было слышно, как ей становилось все хуже, — я попросил его сыграть мне вальс, но не успел он начать, как из комнаты, из-за полуоткрытой двери, послышался ужасающий изнуренный кашель, он едва ли походил на человеческий. Учитель выдохнул, опустил пальцы на клавиши и заиграл в такт кашлю. Он играл медленно. Играл вместе с ним. Играл так, как кашляла его жена. Жаль, что нет записи. Хотя… Даже не знаю, можно ли вообще записать такую игру. Закончив, он сказал: «Если я чему и могу тебя научить, так это не стыдиться. Никогда не стыдись своих чувств. Каким бы ни было чувство, проживай его всем сердцем и душой. Прочувствуй его насквозь. Прочувствуй его ради себя. Прочувствуй его ради других. И потом отпусти».

Я увидел его жену только на похоронах. В белом кимоно, головой на север, она лежала в гробу, украшенном душистыми лилиями. Учитель стоял у ее гроба. Не смеялся и не плакал. В задних рядах слышался шепот: «Какая черствость. У него каменное сердце». Но я-то знал: по его неподвижному лицу, жизнь в котором выдавало только дыхание, я читал, как он вслушивается в собственную тишину и соединяется там с тишиной своей жены. Он будто прислушивался к ее тихим уходящим шагам.

— Вы виделись с учителем после? — спросил я, подавив дрожь в голосе.

— Да, я ходил к нему еще несколько раз. Родители, конечно же, были разочарованы тем, что он научил меня только слушать. Они считали, он соврал им, что во мне нет скрытого таланта, и еще долго жалели, что отправили меня к нему. Учитель, по их мнению, на всю жизнь уничтожил во мне музыкальность. И в этом они были твердо убеждены. Они чуть ли не обрадовались, когда он умер вскоре после смерти жены, чуть ли не обрадовались, что наконец смогли похоронить свои надежды. И все же дом на холме стоит до сих пор. Мы как-то ходили туда вместе с Кёко. Сквозь заколоченные окна мы разглядели покрытое пылью фортепиано и нотный лист на нем. Дверь в комнату жены была широко открыта, но через щели мы увидели лишь узкую кровать. Мы сели на ступеньки лестницы, ведущей в сад, и долго слушали, как шелестят на ветру деревья. «Я слышу, как он играет», — сказала Кёко и указала на качающиеся ветви. Ее палец в небо: «Я слышу, как играют они все, те, кто наверху». Как бы там ни было. Я хочу снова встретить учителя, чтобы признаться, что был непутевым учеником. Попросить прощения за то, что он зря потратил на меня время.

Кончиком ботинка он обводил круг на гравии, ставил ноги то внутрь круга, то за его пределы. Он развязал галстук:

— Тяжело с ним дышать.

— Если подумать, — он замялся, — я предпочел бы, чтобы смерть была концом. Крутой обрыв, за которым ничего не следует. Ты просто попадаешь в вакуум. И больше нет человека, нет продолжения истории. Совершенное освобождение. Или как? — Его голос точно скомканная бумага. — Ты должен знать. Я был с тобой не совсем честен. — Его дыхание стало поверхностным. — Когда ты спросил меня, есть ли у нас дети. У нас с Кёко. Есть. У нас был сын. Его звали… зовут Цуёси. — Он стянул галстук с шеи и небрежно закинул его на спинку скамейки, вздохнул свободнее, продолжил. Его голос точно скомканная бумага, которую развернули и тщательно разгладили. — Цуёси. Значит «сильный». Мы редко говорим о нем. А если такое случается, то беседу заводит Кёко, а не я. Она как кошка сворачивается калачиком на диване, зарывается лицом в подушку и говорит в нее. Всегда одно и то же: «Ты помнишь? Я называла его светлячком. Его улыбка такая светлая». Или: «Ты помнишь? Синий свитер, который я связала для него. Как я вязала петлю за петлей». Или: «Ты помнишь? Маленький плюшевый кролик у изголовья его кроватки. Его розовые щечки, когда он спал». Или: «Ты помнишь? Ваше сходство». Всегда одно и то же. Она говорит о том, чего я не могу вспомнить. О мыльных пузырях и одуванчиках. Единственное, что я помню, — стыд, его горячую волну, стыд безучастного человека, когда мне сказали: «Ваш сын инвалид. Он никогда не будет таким, как все». Это чувство или не чувство: здесь какое-то недоразумение. Этот ребенок не мой, вы перепутали. Я не принимаю его, это ошибка.