Китайцы. Моя страна и мой народ - Юйтан Линь. Страница 16

Наше мнение, что бесстрастие — это «цена выживания», основано на следующем факте: при отсутствии защиты прав человека со стороны закона в высшей степени опасно для него проявлять излишний интерес к общественным делам, или «не своим делам», как мы их называем. После того как Шао Пяопин и Линь Бошуй, два самых наших бесстрашных журналиста, в 1926 г. без суда были расстреляны маньчжурскими милитаристами в Бэйпине, другие журналисты, естественно, очень быстро поняли пользу бесстрастия и «поумнели». Самые успешные журналисты в Китае — те, у кого нет собственного мнения. Подобно всем китайским образованным господам и западным дипломатам, они вполне удовлетворены тем, что фактически обязались не иметь собственного взгляда на жизнь вообще и на насущные вопросы современности в частности [28]. Что они еще могут сделать? Можно обладать общественным сознанием, когда существуют гарантии личных прав, т.е. когда достаточно лишь не нарушать уголовный кодекс. Но если такой гарантии нет, инстинкт самосохранения диктует: бесстрастие — лучшая конституционная гарантия личной свободы.

Иными словами, бесстрастие вовсе не признак высокой нравственности, добродетели, а общественная позиция, необходимая при отсутствии защиты со стороны закона. Это есть форма самозащиты, и мы используем ее точно так же, как черепаха использует и увеличивает панцирь. Знаменитый китайский бесстрастный, безразличный и в то же время пристальный взгляд — это всего лишь взгляд во имя самосохранения, за которым стоит опыт древней культуры и самодисциплина. Это можно подтвердить таким фактом: китайские разбойники и бандиты, которые никак не зависят от закона и соответственно не развивают в себе такое качество, как бесстрастие, являются, на наш взгляд, самой воинственной, проникнутой рыцарским духом и общественным сознанием категорией людей в Китае. Рыцарский дух в Китае именуется хао ся и всегда ассоциируется с разбойниками из романа «Речные заводи». При чтении таких романов люди получают удовольствие, испытывая те же чувства, что и герои описываемых приключений. Вот почему эти романы популярны у тех, кто веками приучал себя к равнодушию и бесстрастию. Точно так же объясняется популярность книг английской писательницы Элинор Грин у американских старых дев. Сильные обладают общественным сознанием, поскольку могут себе его позволить, кроткие же и послушные, а их большинство, отличаются бесстрастием, поскольку должны себя защищать.

В историческом плане это можно убедительно доказать на примере династий Вэй и Цзинь. В те времена ученые вызывали восхищение своим равнодушием к государственным делам, что довольно скоро привело к ослаблению государственной мощи и захвату Северного Китая варварами. Ученые, жившие в эпохи Вэй и Цзинь, предавались модным тогда занятиям: пили вино, вели пустые разговоры (цин тань), мечтали о даосском мире иллюзий и о пилюлях бессмертия. В политическом отношении эта эпоха, на наш взгляд, — самый мрачный период развития китайской нации со времен династий Чжоу и Хань, он довел до логического конца процесс ее постепенного вырождения. Впервые в истории весь Китай оказался под властью варваров. Развился ли этот культ бесстрастия естественным образом? Если нет, то как он возник? История разъясняет нам это весьма недвусмысленно.

В конце эпохи Хань китайские ученые вовсе не были равнодушны и бесстрастны. Их политическая активность тогда достигла апогея. Ученые и студенты числом более 30 тыс. человек часто вмешивались в вопросы текущей политики и, рискуя разгневать евнухов и императора, бесстрашно протестовали против политики властей и поведения членов императорского дома. Однако из-за отсутствия защиты со стороны законов и конституции это движение было подавлено чиновниками. Две-три сотни ученых, порой вместе с семьями, были казнены, сосланы или брошены в тюрьмы. Эти события произошли в 166—169 гг. и известны в истории как дан гу (запрещение частных сообществ и тюремное заключение их членов). Расправа была столь радикальной и масштабной, что все движение было пресечено, хотя его отголоски звучали еще более ста лет. Затем наступила реакция — зародился культ бесстрастия и повальное увлечение вином, женщинами, поэзией и даосским оккультизмом. Некоторые ученые до конца своих дней укрывались в горах, где построили глинобитные хижины без дверей, с отверстиями для передачи пищи. Иные ученые принимали облик дровосеков и просили друзей и родственников не приходить к ним, чтобы никто не выследил этих ученых.

Затем появляются семь поэтов — «Плеяда [поэтов] бамбуковой рощи» [29]. У Лю Лина, великого поэта, запои продолжались месяцами. Путешествуя в своей повозке, он обычно брал с собой кувшин с вином, лопату и слугу, которому всякий раз перед поездкой наказывал: «Умру — закопаешь меня в любом месте в любое время». Люди восхищались им, называли его мудрецом. Все ученые того времени постоянно впадали в крайности, то удаляясь в деревню, то предаваясь разврату, то занимаясь всякой ерундой. Другой великий поэт, Жуань Сянь, имел недозволенную связь со своей служанкой. Как только во время пирушки он узнал, что жена прогнала эту служанку, он, не мешкая, взял у друга лошадь, ускакал за девушкой и привез ее назад. И все это он проделал в присутствии гостей. Вот такими были люди, умом которых все восхищались. Люди восхищались ими, как маленькая черепашка восхищается толстым панцирем большой черепахи.

Здесь, кажется, мы затронули роковую болезнь политической системы и поняли причину бесстрастия, которая заключается в общеизвестном выражении: «У китайцев нет способностей к самоорганизации». Лечение этой болезни, видимо, очень простое — дать гражданским правам человека конституционные гарантии. Однако и ныне никто не смотрит так далеко. Никто их не жаждет. Никто всерьез в этих гарантиях не нуждается.

Хитрость, лукавство

Возможно, самым поразительным качеством китайца является — за неимением другого подходящего слова — хитрость, лукавство, умение быть себе на уме. Это качество европейцам понять труднее всего, тем не менее оно глубоко по своему содержанию, так как прямо указывает на жизненную философию, которая отличается от европейской. В сравнении с этой жизненной философией модель западной цивилизации в целом представляется крайне незрелой. Когда молодой человек сентябрьским утром попытается оттащить дедушку от камина, чтобы искупаться с ним в море, и ему это не удастся, то он, возможно, будет удивлен и раздражен; старик же лишь улыбнется. Улыбнется хитроватой улыбкой, и трудно сказать, кто из них прав. Суетливость и неугомонность молодого человека — куда все это ведет? И весь этот энтузиазм, и самоутверждение, и борьба, и война, и пламенный национализм — чем все это кончится? Ради чего все это? Возможно, напрасно искать ответы на эти вопросы, да и трудно заставить другую сторону принять вашу точку зрения. Это вопрос возраста.

Старый лукавец — это человек, который много всякого повидал в жизни, он практичен, беспечен и скептически относится к прогрессу. Лучшее, что есть в нем, — это добродушие и покладистый нрав. Нередко такой характер настолько привлекает девушек, что они готовы выйти замуж за старика. Потому что если в жизни и есть что-то стоящее, так это то, что дает уроки доброты. Китайцы пришли к такому мнению не потому, что у них есть некая религиозная заповедь, а потому, что глубоко познали жизнь во всех ее проявлениях. Диалог известных монахов и поэтов эпохи Тан отражает эту чрезвычайно глубокую философию: