Миндаль - Вон Пхен Вон Пхен. Страница 34

— Стальной Жгут говорит, что нам нужно легализовать огнестрельное оружие. Тогда можно было бы время от времени устраивать массовые бойни, как в США или Норвегии. От стольких бесполезных людей избавились бы одним махом. Круто, нет? Вот за кем реальная сила.

— Ты называешь это силой?

— Само собой. Он никого и ничего не боится. Прямо как ты. Я тоже так хочу.

Об этом мы беседовали с Гоном однажды в разгар лета. И в тот летний день, когда он открылся мне, я понял про него все.

И вот теперь Гон стоит передо мной с ножом в руке. Я мог слышать его дыхание. Оно было таким громким, как будто дышали прямо в ухо. Что и кому он сейчас захочет доказать? Его дрожащие зрачки мерцали, как огромные черные бусины.

— Один вопрос тебе только задам. Ты правда этого хочешь? Искренне? — спросил я тихо. Забыв, что фишкой Гона было обрывать на полуслове. Не успел я закончить, как тут же получил от него ногой в бок. От сильного удара я отлетел к окну и упал. Стоявшие на подоконнике стаканы тоже попадали на пол.

У шпаны принято хвастаться разным: во сколько лет начал воровать, когда — развлекаться с девушками, по какой статье попал в колонию… Такие героические истории для них как медаль за подвиг: нужны, чтобы добиться авторитета в коллективе. И для Гона все эти побои и унижения были чем-то вроде обряда посвящения, который нужно достойно пройти. Вот только для меня это стало лишь подтверждением его слабости. Потому что так стремиться к силе может лишь тот, у кого ее нет.

Тот Гон, которого знал я, был просто несмышленым семнадцатилетним мальчишкой. Слабым и мягким пацаненком, так старавшимся казаться сильным.

— Так я спросил, ты искренне этого хочешь? Мне так не кажется.

— Заткнись! — Гон тяжело хватал ртом воздух.

— Я говорю, что мне так не кажется.

— А я говорю — заткнись!

— Это же не твое. Ты на самом деле не такой.

— Сука! — закричал Гон. В его голосе уже были слышны слезы.

У меня из ноги шла кровь: видимо, когда я падал, зацепился за какой-то гвоздь. От ее вида Гон захныкал, как маленький ребенок. Да, настоящий Гон был именно таким: чужую боль ощущал как свою, и от одной-единственной капли крови его бросало в слезы.

— Я же говорил, это не твое. А вот это — ты. Настоящий.

Гон отвернулся, прикрыл глаза локтем и затрясся всем телом.

— Везет тебе… ни хуя не чувствуешь. Я бы тоже так хотел, — промямлил он, уже плача в открытую.

— Пошли. — Я протянул ему руку. — Не нужно тебе здесь оставаться, пошли!

— Сам иди, сука! Знать тебя не желаю! — Он наконец прекратил плакать и набросился на меня с руганью так отчаянно, будто это был единственный путь к спасению. Его брань походила на бешеный лай.

— Хватит. — Стальной Жгут поднял руку, давая знак Гону остановиться. — Пора сворачивать этот сопливый театр. — Он повернулся ко мне: — Забирай его, раз так хочешь. Но не задаром. Коль у вас такая замечательная дружба, покажи, на что ты готов пойти ради нее. — Жгут в задумчивости потер подбородок. — Итак, что ты готов совершить ради Гона?

Какой мягкий у него голос… И манеры: в конце вопроса тон повысил очень деликатно. И даже приятная улыбка на лице. Меня всегда учили, что это признак доброжелательности. Вот только я точно знал, что доброжелательностью тут и не пахнет. Но все равно ответил:

— Все, что захочешь.

— Ого! — Глаза у Жгута расширились, он как будто не ожидал такого ответа. — Вот прямо все?

— Да.

— Даже если придется умереть?

— Блядь, — снова ругнулся Гон, на этот раз очень тихо.

А Стальной Жгут от воодушевления даже выпрямился в своем кресле:

— Ну что ж, давай попробуем. Раз этот сломался, ты теперь за него. Очень мне хочется посмотреть, как долго ты протянешь. — Жгут улыбнулся. — Ты уж не вини себя, если не выдержишь. Зато тогда точно будешь знать, что ты тоже обычный человек.

Стальной Жгут медленно приближался ко мне. Гон крепко зажмурился. Я — нет. За надвигающейся реальностью я наблюдал с открытыми глазами.

Меня потом спрашивали, зачем я вел себя так, почему стоял до конца и не убегал. Я отвечал, что для меня так было проще всего. Стоять на месте — это, пожалуй, единственная простая вещь для человека, который не может чувствовать страх.

Подобно испорченной люминесцентной лампе, мое сознание то включалось, то отключалось. Когда оно возвращалось, я ощущал, насколько пронзительной может быть боль. И что она становится все сильнее и сильнее. Боль была настолько острой, что в голову полезли всякие нелепые мысли: почему человеческое тело устроено так, что может выдерживать такие мучения, и почему сознание наконец не отключится.

Иногда в поле зрения попадал и Гон. Я видел его то четко, то мутно: видимо, мозг под конец начал выдавать сбои. Я видел его испуг. При виде Гона до меня понемногу доходил смысл выражения «быть объятым ужасом». Он смотрел на меня так, будто оказался в помещении, откуда выкачали весь кислород: судорожно пытался вздохнуть, но тщетно.

Лицо Гона стало расплываться. Я подумал, что это поплыло мое сознание, но оказалось, что это по его щекам ручьями текли слезы.

— Хватит! Пожалуйста, хватит! Лучше меня, чем его! — как заведенный подвывал Гон.

Я хотел покачать головой, мол, нет, не надо, но сил на это уже не осталось.

У меня в голове смутно всплыла сцена, произошедшая пару месяцев назад. Это было в тот же день, когда Гон так неудачно пытался научить меня эмпатии, отрывая бабочке крылья. Уже вечером он оттирал с пола то, что он нее осталось, и плакал навзрыд.

— Не хочу! Не хочу ощущать страх, боль, вину, вообще ничего! — говорил он сквозь слезы.

Я немного подумал и сказал:

— Ну это тоже не всем дано: настолько переполняться эмоциями, как ты. Я думаю, из тебя бы получился хороший художник или музыкант.

Он улыбнулся мне еще влажными глазами.

Это было в разгар лета. А сейчас с каждым криком боли из моего рта вылетали облачка белого пара. Тот день… Лето на пике… Да и было ли оно, то лето и тот день? Когда вокруг все было пышным, зеленым, полным жизни и сил? Все, что с нами тогда было, — оно действительно случилось?

Гон постоянно спрашивал у меня, как это — не чувствовать страха, да и вообще всего. Я прямо наизнанку выворачивался, подбирал слова, чтобы это объяснить, а он приходил в следующий раз и снова задавал тот же вопрос.

У меня тоже имелись вопросы, на которые я не знал ответа. Для начала мне хотелось узнать, что было на душе у человека, который пырнул ножом бабулю. Но потом стало больше занимать другое: зачем притворяться, что ничего не происходит, когда на самом деле ты про это знаешь? Такие люди для меня были абсолютной загадкой.

Как-то раз я зашел к доктору Симу, он смотрел телевизор: в новостях показывали какую-то страну, где происходил военный конфликт. На экране плакал мальчишка, которому во время бомбежки оторвало обе ноги и ухо. Лицо доктора при этом было безучастным. Заметив мое присутствие, он повернулся и поприветствовал меня дружеской улыбкой. А мой взгляд был прикован к парню позади его улыбающегося лица. Даже такой дубине, как я, было понятно, какие несчастья принесла ему эта ужасная беда.

Но все же я сдержался и не спросил доктора, почему он улыбается. И как вообще можно улыбаться, повернувшись спиной к чужим страданиям.

И ведь доктор был не один такой. Мама и бабуля точно так же безразлично переключались на другой канал. «Далекую беду не держат на виду», — говорила мама.

Хорошо, допустим. Но как же тогда те люди, которые просто стояли и смотрели, как убивают ее и бабулю? Ведь все происходило прямо у них на глазах, в непосредственной близости, тут уже отговорками про далекую беду не отделаешься. Я помнил, как один свидетель из хора Армии спасения говорил в интервью, что убийца был одержим такой яростью, что к нему просто боялись подойти.