Миндаль - Вон Пхен Вон Пхен. Страница 4

Диагноз, который поставили мне врачи, назывался «алекситимия», или «неспособность к выражению чувств». Поскольку симптомы у нее были скрытые, а возраст еще детский, классифицировать ее как синдром Аспергера [6] было нельзя. Кроме того, в остальных аспектах мое развитие шло без всяких отклонений, так что об аутизме тоже речи не шло.

Хоть в диагнозе и значилась «неспособность к выражению чувств», но вопрос был скорее не столько в выражении, сколько в самих чувствах, которых я толком не испытывал. В отличие от людей с поврежденной зоной Брока или зоной Вернике — важных центров мозга, отвечающих за развитие языка, — у меня не было проблем со связной речью или с ее пониманием. Проблема заключалась в том, что я в принципе не испытывал эмоций и не разбирался в чувствах других людей, потому мне и было сложно это описать. Все врачи в один голос утверждали, что причина в том, что у меня с рождения слишком маленькие миндалины, ну то есть то самое миндалевидное тело, и что в моей голове недостаточный контакт между лимбической системой [7] и лобными долями головного мозга.

Один из главных симптомов при слишком маленьких миндалинах — отсутствие чувства страха. Кто-то может сказать: «Вот и хорошо, ты ж смелым становишься». Но такой человек просто ничего не понимает. Страх — это защитный механизм, инстинкт, который помогает нам выжить. Отсутствие страха вовсе не то же самое, что смелость. Если на тебя несется машина, а ты продолжаешь стоять — это не смелость, а глупость. Мне же не повезло еще больше. Как правило, дело ограничивается одним лишь притупленным чувством страха, я же в принципе никаких эмоций не испытывал. Такое встречается очень редко. Единственным утешением было то, что при таких уменьшенных миндалинах не обнаружилось снижение интеллекта.

Ученые-медики говорили, что у каждого человека строение мозга индивидуально, поэтому меня еще необходимо наблюдать. Некоторые из них делали весьма заманчивые предложения, говорили, что еще не все тайны мозга раскрыты и я могу сыграть важную роль для науки.

Они хотели, чтобы я, пока не вырасту, остался у них в университетской клинике и принял участие в долгосрочном исследовательском проекте: с клиническими испытаниями, докладами в научных сообществах и всем прочим. Само собой, все обследования были бы за их счет. Кроме того, по окончании исследований моим именем могли бы назвать область мозга, то есть, подобно зоне Брока или зоне Вернике, появилась бы и зона Сон Юн Чжэ. Но у мамы такие обещания врачей только вызывали отвращение, и она наотрез отказалась от их предложений.

Дело было в том, что она знала про зоны Вернике и Брока — они были названы не в честь исследуемых пациентов, а по именам ученых, их открывших. У нас рядом с домом была районная библиотека, и мама постоянно туда ходила и штудировала все книжки, в которых писали про мозг. Ну и то, что эти лекари видели во мне не человека, а просто интересный материал, кусок мяса для опытов, ей тоже совсем не нравилось. Мама быстро рассталась с надеждой, что доктора смогут меня вылечить. Все, на что можно было рассчитывать, — что они будут ставить на мне свои мутные опыты, пичкать непроверенными лекарствами и записывать мою реакцию, чтобы потом красоваться на своих симпозиумах, а больше ничего. Это так моя мама считала. Поэтому, как и многие мамаши в минуты волнения, она выдала банальную и не слишком убедительно звучащую тираду:

— Я мать, я лучше знаю своего ребенка.

С того дня ноги ее больше не было в той клинике. Выйдя на улицу, мать плюнула на клумбу и сказала:

— Пусть сначала разберутся, что у них самих в башке происходит.

Маму иногда резко заносило в плане высокомерия.

Мама винила себя за то, что во время беременности сильно нервничала, да еще и тайком покуривала — одну-две сигареты в день. А на последнем месяце, когда терпеть уже не было мочи, позволяла себе хлебнуть пару глотков пива. Но на самом деле было вполне очевидно, почему у меня не все в порядке под черепной коробкой. Просто не повезло, судьба такая. Потому что на удивление много зависит от нее, судьбы-злодейки, грубо поддерживающей в мире причудливый баланс.

В общем, что случилось, то случилось. Возможно, мама рассчитывала, что взамен утраченной способности к эмоциям у меня, как в кино, появится сверхпамять, словно у компьютера, или до невероятной степени разовьется чувство прекрасного и я буду рисовать гениальные картины. Тогда бы я смог выступать в различных шоу-программах, а намалеванные мной полотна разлетались бы за десятки миллионов вон. Не знаю, может, она так и думала, вот только гениальных способностей у меня не было.

В общем, после того случая с упавшей девочкой в Микки-Маусах мама всерьез взялась за мое «обучение». Потому что моя неспособность к переживаниям была не только невезением или чем-то, достойным простого сожаления. Это было еще и очень опасно.

Например, мне можно было устраивать выволочку с самым свирепым выражением лица, кричать или громко орать, яростно хмуря брови, — толку от этого не было никакого. Мне сложно было уловить, какой конкретно смысл люди вкладывают во все эти действия. Соответственно, я не понимал, какое значение скрывается за внешней формой какого-то явления. Я воспринимал мир буквально.

На все случаи жизни мама писала мне записочки на цветных стикерах и прикрепляла их к большому листу ватмана на стене. Весь ватман был украшен этими мелкими листочками с напоминаниями:

И в самом низу была приписка:

Мне на тот момент было восемь, и такие предложения были для меня длинноваты.

Этим цветным стикерам не было ни конца ни края. Пока мои ровесники зубрили таблицу умножения, я учил наизусть примеры на этих записках. Подобно тому, как на уроках истории нужно было запоминать имена королей вместе с периодами их правления, мне приходилось заучивать правильные реакции для каждого конкретного случая. Мама периодически меня экзаменовала. Любой нормальный человек безо всякого труда усвоил бы эти примеры инстинктивно, но мне приходилось заучивать все примеры подряд, один за другим. В бабушкины обязанности входило вырезать стрелочки, которыми я потом указывал на правильные ответы на ватмане. Бабуля недоверчиво цокала языком, сомневаясь, будет ли толк от такой зубрежки, но стрелочки тем не менее вырезала.

Прошло несколько лет, голова у меня выросла, но размер миндалин внутри оставался прежним. Чем более сложные отношения приходилось выстраивать с людьми и чем больше параметров появлялось в маминых формулах, тем труднее мне становилось их применять на практике; постепенно я становился для окружающих бельмом на глазу.

В первый же день учебного года меня стали считать чудилой, специально отзывали в уголок на школьной площадке и выставляли на всеобщее посмешище. Дети забрасывали меня дурацкими вопросами, а поскольку врать я тоже не умел, то всегда отвечал как было, ничего не скрывая. И не понимал, с чего они прямо лопаются со смеха. Этим, сам того не желая, я каждый день ранил маму в самое сердце.

Но она все равно не сдавалась:

— Ты, главное, не высовывайся, уже толк будет.

«Не высовываться» означало «чтобы не замечали». Не замечали, что я отличаюсь от других. Как только это обнаруживалось, как только я «высовывался», в тот же самый миг я превращался в мишень. Здесь уже было не обойтись простыми инструкциями по типу «едет машина — отойди». Теперь наступил момент, когда для этого требовался настоящий актерский талант. Мама без устали и с воображением не меньшим, чем у театрального драматурга, расписывала возможные диалоги. Мне же нужно было заучить истинный смысл, скрытый в репликах собеседника, в совокупности со своими ответами — тоже с расшифровкой того, что они подразумевали на самом деле.