Военнопленные - Бондарец Владимир Иосифович. Страница 11

— Пойдем в клуб. Новичков привезли. Из Проскурова, — тормошил меня запыхавшийся Олег. — Может, Андрея Николаевича встретим.

В клубном зале было полным-полно. К новичкам набились обитатели лагеря, искали земляков, знакомых и просто «зевали» в надежде услышать что-то новое. Доктора среди прибывших не было. Скалясь белозубой улыбкой, подошел обрадованный лейтенант Франгулян, не попавший с нами в прошлую отправку.

— Здорово, ребята!

— Здравствуй, Гурген! Что нового?

— Новости: хочешь — стой, хочешь — падай.

Франгулян рассказал проскуровскую сенсацию.

— Панимаишь, — волнуясь говорил он, — если бы я не спал, теперь уже был бы на фронте. Дурной голова! Ишак! Не надо было спать. А я спал. Утром, правда не самим утром, на рассвэте прибежал в пересылку конвой. Собака злой, а солдаты савсэм бешеный. Строили, считали, опять строили, опять считали. Много раз считали. Затэм запихали нас в казарму, двэр — на замок и часовой с собакой поставили.

Волнуясь, Франгулян сильнее обычного коверкал русские слова:

— Черт знает, что думай. Думай так, думай нэ так — все равно плохо. Помнишь, нэдовольных постреляли? Я и подумал: «Все, крышка и тебе, Франгулян. Тепэр за проволока — и шабаш». Час сыдым. Два сыдым. Нэ знаем. В окна смотрым. Фоменку ищем, Фоменки нет. Что такое? И еще десять человек нет. Где они?.. Потом бежит снизу Шурка Беленко — знаешь? Красный такой, радуется, будто медаль получил. «Слыхали? — кричит. — Убежали!» Кто убежал? Оказывается, Фоменко убежал, а с ним еще десять человек и часовой с вышки. Во! Прорезали, понимаешь, возле самой вышки проволоку — и пошел.

— Вот здорово!

— Здорово! — восторженно воскликнул Франгулян. — Только нэ савсэм. На другой день в лагерь привезли четыре трупа. Такие, что и родной мама нэ узнает.

— И Фоменко? — испуганно спросил Олег.

— Не-е-ет. Фоменку не поймали. Нэ такой.

— Эх, черт возьми, и не везет же в жизни. — Олег шлепнул пилоткой об пол. — Задержись мы там — уже были бы на свободе.

— Это еще нэ известно.

— А чего там? Фоменко же свой парень. Это же факт!

— Тэперь свой, а тогда, помныш, что говорил?

— Помню. Так что ж из того?

— А то, что дэржи лучше язык на привязи.

Олег замолчал. Мы еще поговорили о разные мелочах и ушли в свою казарму.

«Нет ли связи между побегами Фоменко и Власенко? Неспроста ведь Фоменко направил меня именно к этому человеку», — мелькнула догадка и погасла. Может, это просто совпадение.

Солнце лениво перекатилось с одного края лагеря на другой. От лип протянулись плотные косые тени. На площади заполошно колотили в обрезок рельса: сзывали пленных на плац.

Перед клубом собралась большая толпа. Высказывались догадки о причине сбора, одна другой нелепее, невероятнее.

В лагерь вошла группа людей, и сразу все стало понятным.

Впереди шел человек в хорошем синем костюме. Руки его были заломлены за спину и туго стянуты. От этого грудь неестественно выпятилась, походка была деревянная. Восково-бледное лицо обросло густой бородой, один глаз заплыл синим кровоподтеком.

За ним, почти упираясь в его спину штыками, твердо вышагивали двое солдат. Последним шел унтер.

Перед клубом группа остановилась. Человек встал к стене. Напротив него шагах в пяти плечом к плечу встали солдаты и передернули затворы винтовок.

Я услышал фамилию Власенко. Это был он.

Унтер скомандовал. Вскинулись на изготовку винтовки — дула подрагивали на уровне груди осужденного. Расстояние между ним и блестящей сталью штыков было ничтожно малым. Над площадью повисла могильная тишина.

Власенко долгим тоскующим взглядом переходил от лица к лицу и, видимо, не находил того, которого искал. Потом его взгляд остановился на солдатах, на лезвиях штыков и вдруг заострился холодным злым блеском. Грудь рывком поднялась, набрала до отказа воздуха, и над притихшими людьми, над широкой площадью, над вековыми кронами зеленых великанов пронесся страстный призыв:

— За Родину! За нашу Советскую Ро…

Оглушительным дуплетом грянули выстрелы. С тревожным криком с лип поднялась стая галок.

Власенко упал на колени, медленно повалился на бок, к стене. Унтер выстрелил ему в ухо. Тело Власенко дернулось еще раз и застыло. По земле растекалась красная лужа. На свежеокрашенной белой стене почти рядом остались две небольшие воронки, припудренные кирпичной пылью.

Пленные разошлись по казармам.

Олег против обыкновения молчал. Григорий с грустью и легкой завистью сказал:

— Вот это парень! И умер-то как — спокойно, красиво.

Ченстохов. Древний город, седой от старости и окаменевшей на стенах пыли.

В нижнем конце городской оживленной улицы вдоль тротуара тянулась глухая унылая стена. Над нею — сторожевые вышки. У массивных железных ворот расхаживал часовой в каске. Над воротами — хищный орел.

За стеной вытянулось очень длинное четырехэтажное серое здание. Когда-то его занимал полк польской пехоты. В полном составе он отправился в плен к немцам, а на его место пришли развязные молодчики в серо-зеленых мундирах и тяжелых сапогах с голенищами раструбом. Немцы задержались недолго. В 1941 году под медную песню бравурного марша они выступили на восток, оставив на память о себе множество наставлений о бдительности, написанных прямо на стенах готической вязью вперемежку с порнографическими рисунками.

В казарме разместили лагерь русских военнопленных.

Из окон был виден осенний скучный город. В небо вонзился ребристый шпиль собора Ченстоховской божьей матери. Ветер гнал на него низкие слоистые тучи, и шпиль распарывал их, потрошил, как гигантский нож. Если смотреть только на него, казалось, что двигался он, а тучи жались в страхе, словно стадо фантастических грязношерстных овец.

Так он мне и запомнился, этот город, — соборным шпилем да безгранично дерзким побегом одного из пленных.

Высокая стена тянулась вдоль тыльной стороны казармы, образуя глубокий сырой проезд, мощенный круглым разноцветным булыжником. На дно проезда солнце не заглядывало. В окна казармы несло кислой вонью непроветриваемого подвала. Гребень забора достигал второго этажа. Внутри помещения нары примыкали вплотную к подоконникам. Это наводило на мысль о побеге: стоило лишь из окна перебросить доску на забор — за ним город, — а там ищи-свищи — поляки спрячут.

Нужной доски не было, и пленные как привороженные смотрели на бетон злополучного забора, строили планы побега — один другого нелепее.

В мрачный тихий день, когда тоска по Родине была особенно острой, пожилой пленный, глядя на забор, тяжело вздохнул и, ни к кому не обращаясь, сожалеюще проговорил:

— Сбросить бы мне годков десяток… Хорошему прыгуну тут секунда дела.

От стены кто-то откликнулся:

— Рассыплешься, смотри. Немцы без чертежа не соберут.

Остальные негромко рассмеялись.

— Тебя-то без чертежа соорудили. Сразу видно: винтика не хватает. Чем зубы скалить, лучше бы мозгами пошевелил. Сколько тут до стены? От силы четыре метра.

— Не допрыгнешь пару сантиметров — и хана. Не убьешься, так часовой прикончит.

— Так ведь на войне не без риска, — резонно заметил худощавый невысокий парень. — Рискнуть, что ли, Федор Ильич?

Пожилой ответил не сразу.

— Отчего бы не попробовать? Только страх из души выбрось. Иначе наверняка убьешься.

Парень по нарам подошел к окну, будто впервые осмотрел забор, подоконник, проверил ногами настил нар и отошел на край.

Видевшие это выжидательно замолчали. Никто всерьез не верил в намерения парня: покуражится да и слезет.

Парень не слез. Сделав короткий разбег, он мощным толчком выбросил за окно свое ладное тело, перелетел над глубоким проездом и сбалансировал на самом краю стены ограждения. В следующее мгновение он уже спрыгнул на ту сторону, в город.

От неожиданности все онемели, потом повскакивали с нар и устремились к выходу, перепугавшись возможного налета солдат.