Распутин - Амальрик Андрей Алексеевич. Страница 62

Едва ли Распутин относился с большей, чем Горемыкин, симпатией к Думе, имея от нее уже много неприятностей и ожидая еще больше. Считал он также, что один царь лучше будет управлять Россией, чем пятьсот помещиков, заводчиков, попов и профессоров. Он, однако, находил, что, пока война не выиграна, ссориться с Думой, а уж тем более разгонять ее нельзя, что царь — даже по характеру — слишком слаб, чтобы бороться сейчас за роль самодержца. Напротив, посоветовал он царю дать орден Родзянке, чтобы привлечь его на свою сторону и одновременно скомпрометировать в глазах левых, — и 6 декабря Родзянке была пожалована Анна 1-й степени. Пытался Распутин сам сблизиться с некоторыми депутатами, в частности с М. А. Карауловым, «левым», казачьим писателем и впоследствии первым выборным атаманом Терского казачьего войска. В общем Распутин угрожал Думе не более, чем красная тряпка быку, — и если бы Дума на него так слепо не бросалась, он шел бы ей навстречу.

В нервной обстановке слухов то ли о смещении Горемыкина, то ли о разгоне Думы сложился «второй распутинский триумвират» — из Бориса Владимировича Штюрмера («министра»), митро-полита Питирима («советника») и Ивана Федоровича Манасевича-Мануйлова («посредника»).

Не ясно, кто первый выдвинул кандидатуру шестидесятивосьмилетнего Штюрмера на пост председателя Совета министров: царица или Распутин, с которым Штюрмер был знаком с 1914 года и которого находил «достойным внимания человеком», который «считает себя провидцем», говорит «очень категорично и очень ясно», «делает много добра и отдает все, что имеет».

7 января 1916 года царица советует царю подумать о Штюрмере, царь опасается, что тот «недостаточно молод и современен», 9 января царица передает совет Распутина взять в таком случае Штюрмера «на время» — если Штюрмер недостаточно молод, то А. Н. Хвостов, о котором думал царь, слишком молод. Царя смущала немецкая фамилия Штюрмера, и тот хотел сменить ее на «Панина», по матери, но Распутин сказал, что этого не нужно, — то ли считал, что смена фамилии скорее подчеркнет немецкое происхождение, то ли думал, что «Штюрмер» будет податливее «Панина».

Кроме немецкой фамилии, все прошлое Штюрмера говорило, что он едва ли сумеет успокоить общество. После двухлетней службы в Министерстве внутренних дел намечался он в 1904 году, после убийства Плеве, на пост министра, но выбран был «либерал» Святополк-Мирский — и в течение двенадцати лет Штюрмер жил с горьким чувством ускользнувшей власти. В Государственном Совете занимал он крайне консервативную позицию, общество не забыло ему погром Тверского земства в 1903 году, а в 1914 году Коковцов воспрепятствовал его назначению московским городским головою, чтобы не дразнить первопрестольную столицу. На вопрос, с какой политической программой он пришел к власти на второй год великой войны и за год до великой революции, Штюрмер впоследствии ответил: «Я полагал, что нужно сохранить то положение, которое было, — стараться без столкновений, без ссор, поддержать то, что есть… А завтра будет видно, что будет дальше». Его и приглашали в надежде на большую, чем у закостеневшего Горемыкина, способность лавировать, «прагматизм», как сказали бы сейчас, — ничего не меняя, нужно было пролить масло на воду, а там «будет видно, что будет дальше».

Царь все же сомневался, и тут решающую роль сыграл митрополит Питирим. В 1914 году, при поддержке Распутина, сделан он был экзархом Грузии, а со смертью митрополита Киевского и Галицкого Флавиана Петроградский митрополит Владимир был в ноябре 1915 года переведен в Киев, чтобы Питирим занял митрополичью кафедру в столице. Кличка «распутинца» и гомосексуальные наклонности, в среде монашества не редкие, затруднили его положение в Петрограде, между тем он был одним из наиболее либеральных епископов, терпимым к инаковерующим, сторонником реформы церковного прихода на выборных началах, обеспечения белого духовенства и сотрудничества правительства с Думой.

Вскоре по назначении он заявил в газетном интервью, что «горе церкви, когда пастыри вместо прямого дела — служения церкви — занимаются политикой», — и месяц спустя, уже «церкви на радость», во все тяжкие пустился в политические интриги. Услышав в начале января о возможном назначении Штюрмера, он попросил журналиста Манасевича-Мануйлова устроить с ним встречу. Штюрмер уверил Питирима, что он за сотрудничество с Думой, и обещал преодолеть сопротивление обер-прокурора Синода Волжина в деле приходской реформы. После этого Питирим послал царю телеграмму с просьбой принять его, и 12 января царь в ставке выслушал его уговоры открыть Думу и взял записку о необходимости «практического» премьера, запив и заев эти добрые советы вином и хлебом с «именин нашего Друга». Чтобы рассеять последние сомнения царя относительно Штюрмера, Распутин послал 13 января телеграмму, что «сам Бог его исповедует радости истинной». 18 января, на третий день по приезде в Царское Село, царь встретился со Штюрмером, и 20 января 1916 года последовало его назначение.

Рассчитывая на поддержку Распутина, но не желая прослыть «распутницами», Штюрмер и Питирим, повторяя несбывшиеся планы Хвостова и Белецкого с Андронниковым, решили посредничество между ними и Распутиным предложить Манасевичу-Мануйлову, старому знакомому Штюрмера. Иван Федорович Манасевич-Мануйлов прозван был «русским Рокамболем». Сын сосланного в Сибирь мошенника, был он усыновлен богатым купцом Федором Мануйловым, сначала променяв иудаизм на православие, а затем православие на лютеранство. По приезде в Петербург он попал в число «духовных детей» князя Мещерского, устроившего его на службу в Императорское человеколюбивое общество. В дальнейшем любовь к человечеству Мануйлов проявлял как агент политической полиции, занимаясь подкупом французских газет, слежкой за русскими революционерами, за католическими миссионерами, за японскими дипломатами, и выполнял другие требующие ловкости поручения, вроде переговоров с Георгием Гапоном. Всюду он обнаруживал денежную нечестность и вел двойную игру, так что в 1906 году был уволен в отставку, а в 1910 году у него был проведен обыск по подозрению в связях с «охотником за провокаторами» В. Л. Бурцевым. С Бурцевым он поддерживал отношения до самой революции, сообщая ему раздобытые в полиции сведения, но точно так же выдавая полученные от него сведения полиции. С 1906 по 1915 год занимался он журналистикой и проведением коммерческих дел, часто шантажных. С назначением Штюрмера был он, по просьбе последнего, причислен к Министерству внутренних дел с откомандированием в распоряжение председателя Совета министров, после чего стал представляться как секретарь Штюрмера.

Распутин встретил его настороженно, не забыв интервью о банях в 1912 году: «Я те все говорил для души, а у тя вышло все для гумаги», — но Мануйлов сумел сойтись и с Распутиным, взял на себя часть секретарских обязанностей, нанял машинистку писать под диктовку Распутина, так что ему оставалось только ставить наверху крестик и расписываться, — солидная постановка дела очень понравилась Григорию Ефимовичу. Из канцелярии Штюрмера Мануйлов получил автомобиль, на котором они с Распутиным могли разъезжать, отрываясь от слежки филеров Хвостова, Белецкого и Комиссарова.

Уже на следующий день по назначении Штюрмера А.Н. Хвостов встретился с лидером «прогрессивного блока» Милюковым, а затем Штюрмер с Родзянко, и было условлено, что Думу созовут 9 февраля в обмен на обязательство не поднимать там вопроса о Распутине. Неожиданно для многих в этот день Думу посетил царь, после молебна «от всей души» пожелавший «Государственной Думе плодотворных трудов и всякого успеха». Казалось, единение царя и Думы открывает новую эру. Конечно, этот символический жест ничего не мог изменить по существу, но хотя бы оттянул разрыв — под эту сурдинку проскочила и бледная речь Штюрмера. «Все депутаты, без различия партий, были приятно поражены… — вспоминает Родзянко. — В среде царской семьи шаг государя был встречен с большим одобрением. Недовольна была только императрица: она резко говорила против по научению своего злого гения».