Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 102
– Тогда иди работать на «Вольво». Или SKF [154]. Там хорошая зарплата. Как вариант – к отцу в типографию. А что, размножающийся печатный текст, и ты неподалёку. Уже неплохо.
– Ты серьёзно?
– Чёрт, ну конечно, нет.
В общем, вокруг идеи издательства начал расти перламутр, превращая её в жемчужину. Каждый день живот Сесилии становился немного больше, и там, бесспорно, находился ребёнок, и этого ребёнка придётся как-то содержать, а скромного гонорара, полученного за публикацию в антологии, не хватило бы, чтобы прожить самому. Этого было мало, даже если бы он получал такую сумму ежемесячно. (Мартин думал, что на младенца деньги не нужны, что расходы появляются, когда ребёнок подрастает, но однажды зашёл в магазин детских колясок, просто потому что оказался рядом, после чего представления пришлось корректировать.)
Он сможет качать ногой коляску и одновременно читать рукопись. Он сможет говорить по телефону с важными людьми. Читать много непереведённой английской литературы, и французской, пожалуй, тоже, ведь язык в любом случае нужно как-то поддерживать. Решать вопросы с правами на шведское издание. А может, переводить самому? У них будут светлые комнаты с книжными полками до потолка, а на письменном столе чёрный бакелитовый телефон. Они будут принимать на работу людей и давать им различные поручения.
На самом деле Мартин, который всего месяц назад сидел в столовой Гуманистена и с пеной у рта доказывал, что частное предприятие – это моральное извращение, сейчас представлял, как их маленькая компания растёт и развивается, благодаря непогрешимой литературной интуиции, свойственной ему, и непогрешимой деловой интуиции, свойственной Перу. Как они становятся теми, с кем отрасль считается. Он будет принадлежать отрасли.
И после курсов на бирже труда они с Пером отправились в налоговое управление, где поговорили с консультантом о том, как начать дело. Он неожиданно понял, что конспектирует то, что слышит, а потом заполняет анкету, чтобы зарегистрироваться как предприниматель. Он купил чёрный пиджак хорошего качества. Впервые в жизни задумался о галстуке. Он ликовал, когда Пер позвонил и рассказал, что его дедушка, эстонский предприниматель-иммигрант, который, по слухам, владел портом к югу от Хельсинки, сказал, что гордится – «и растроган, да, он сказал именно растроган» смелым начинанием внука и даёт ему сто тысяч.
– Он говорит, что мы сможем вернуть, когда получится, а если не получится, я могу рассматривать это как аванс наследства.
* * *
В октябре у них родилась дочь.
Во время родов Сесилия была сдержанна и решительна. А когда она неловко приняла новорождённую, то сначала посмотрела на неё с недоверием, а потом устало улыбнулась. Малышка кричала из своего свёртка от шока или, кто знает, от обиды, что родилась на свет. Она была такой крошечной и лёгкой, что острое счастье Мартина смешалось с сильным страхом: вдруг он её уронит, вдруг случится что-то не то, вдруг она перестанет дышать? Но ребёнок просто смотрел на него тёмными, почти чёрными глазами, смотрел так пристально, что Мартин засомневался, что все новорождённые, как считалось, близоруки – дочь с любопытством смотрела прямо ему в глаза.
Через пару месяцев Густав сообщил, что переезжает в Стокгольм. Он уверял, что думал об этом целую вечность, хотя Мартин не помнил, чтобы он хоть раз об этом говорил. Так или иначе, квартиру на Шёмансгатан он, по счастью, сохранил, ибо только что переоформил на себя договор аренды, а то ведь Густав запросто мог бы прошляпить преимущества первого съёмщика.
V
МАРТИН БЕРГ: Но, безусловно, успех – бритва обоюдоострая. Да.
ЖУРНАЛИСТ: Что вы под этим подразумеваете?
МАРТИН БЕРГ: Ну, когда ты безвестен, ты отчасти свободен. Успешный живёт по правилу, которое гласит, что предыдущая работа лучше нынешней. К сожалению. И рано или поздно ты попадаешь в ситуацию, когда даже большой успех… [кашляет, прочищает горло] скрывается за…
* * *
Из стокгольмского поезда они вышли последними, потому что пришлось, как обычно, возиться с коляской. Ровно в тот миг, когда Мартин пересчитал по головам своё немногочисленное семейство и проверил принадлежащий ему багаж, знакомый голос заглушил шум и все предупредительные сигналы вокзала:
– Приветствую! Сесилия! Мартин! – стуча каблуками и раскинув руки, как Иисус Христос, к ним приближалась Ингер Викнер.
– О, мама… я же сказала, что нас не надо…
– Эммануил так хотел приехать. Правда, Эммануил?
Вместо какого-нибудь этнического жакета на Ингер Викнер было пальто цвета ультрамарин, а вместо косы – пучок на затылке, Мартин даже не сразу её узнал. Позади неё молча ковылял Эммануил.
– Давайте я что-нибудь возьму, – предложила Ингер и сжала руку Мартина железной хваткой. – Может, я понесу Ракель? – Она радостно зацокала, глядя на ребёнка, которого Сесилия несла на бедре.
– Спасибо, не нужно, – произнёс Мартин.
Ингер продирижировала посадкой в такси. Зажатая в середине Сесилия прикрыла глаза с миной о-дайте-мне-сил, которая подошла бы какому-нибудь католическому мученику.
Эммануил неотрывно смотрел на свою восьмимесячную племянницу. Та отреагировала на изменение обстановки, погрузившись в крепкий сон, которому не мешали ни пристальный взгляд дяди, ни щебечущее внимание бабушки.
Знания Мартина о Стокгольме исчерпывались школьной экскурсией в девятом классе (Старый город, Королевский дворец, обзорная площадка на телебашне) и поездкой автостопом в гости к приятелю (Сёдер [155], замороченное метро, какая-то квартира, где, рассевшись группками, народ курил травку). У него сложилось впечатление, что город красив, чему, впрочем, могли сильно поспособствовать Сёдерберг и Стриндберг. И синие сумеречные фьорды Эжена Янссона в Галерее Тиля [156], куда его затащил Густав. Мартин плохо знал столицу, а его гётеборгский акцент – в сравнении с изящным стокгольмским – ассоциировался со снюсом, портовым районом и отморозками в чёрных кожанках. И если бы не год в Париже, он бы почувствовал себя потерянным. Но что такое Стокгольм в сравнении с Парижем? Pas beaucoup [157].
Во время их недолгой поездки в такси до Остермальма, где обитало семейство Викнер, Ингер показывала и называла самые дорогие улицы метрополии.
– Может, вам съездить на Юргорден [158], – предложила она, – там сейчас очень мило.
– Не уверена, что мы успеем, – перебила её Сесилия.
– Ты же не собираешься весь день бежать марафон?
– Собираюсь. А потом мы встречаемся с Густавом.
Улицу обрамляли солидные здания девятнадцатого века с напоминающими кофейные торты фасадами и коваными балконами, похожими на те, что появились в Париже благодаря Осману [159]. В доме имелся старинный лифт, в который еле влезла коляска, не оставив места никому, так что Эммануилу пришлось заранее побежать наверх, чтобы успеть открыть двери. Пропуская их в жилище, свекровь безостановочно говорила о том, как неразумно бежать марафон сейчас, потому что «после родов прошло слишком мало времени».
– Вдруг что-то случится? Что тогда?
– Что может случиться? Периостит?
– К примеру. Да. Или что-нибудь похуже.
– Ты не могла бы уточнить, что конкретно похуже?
– Противоестественно подвергать организм подобному испытанию. У папы был знакомый, который умер во время игры в теннис.
– Ему было пятьдесят пять, и он был тучным. Сердце не выдержало.
Апартаменты были, конечно, меньше, чем загородный дом, но это были именно апартаменты, а не квартира. Тут имелись звонок для вызова прислуги, коридоры и коридорчики, широкие подоконники, настенные бра, хрустальные люстры, приставные столы и срезанные цветы. И двери, двери, двери. Ингер устраняла визуальные погрешности, как только таковые возникали. Телефонная книга с рассыпающимися страницами переместилась в ящик. Увядшие тюльпаны завершили своё существование в мусорной корзине, мелькнувшей за на миг открывшейся дверцей кухонного шкафа. Она убрала нитку с рубашки Сесилии и поправила завернувшийся угол воротничка. Подняла упавшую на пол подушку. Расправила складку на ковре. Сложила в стопку журналы. Цапнула шапку, которую носил Эммануил, несмотря на тёплое раннее лето, но тот так же ловко забрал её и снова надел, не слыша увещеваний матери о том, что носить головной убор в помещении невежливо.