Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 131
Сел и внимательно посмотрел на бумагу. Посмотрел на клавиши. Посмотрел на письменный стол, на котором больше не было ни единой ненужной вещицы. (Может, проблема именно в этом? Может, лучше окружить себя творческим хаосом?)
Стриндберг переживал кризис «Инферно» в полном одиночестве. Бродил по Парижу, пил абсент и ненавидел жизнь абсолютно самостоятельно. Он не жил под одной крышей с безумно продуктивной академической личностью. И когда Джеймс Джойс мучился с «Поминками по Финнегану», он был точно избавлен от лицезрения того, как неумолимо растёт гора рукописей Норы Джойс.
Мартин снова открыл последнюю главу. Где-то он свернул не туда и попал в тупик. Самое простое, пожалуй, да, всё переписать. Он перепишет и выйдет на правильный путь.
Наверху раздавалось негромкое постукивание, напоминающее дождь.
* * *
Через месяц «Сонаты ночи» снова переместились в обувную коробку, а Мартин набросал синопсисы как минимум трёх новых романов. Тема, многообещающая в начале, в конце всегда оказывалась слишком абстрактной. Множество убористо исписанных стикеров, каждый из которых вмещал в себя по книге, при ближайшем рассмотрении, были просто массой слов.
Ему советовали писать то, что он хотел бы прочесть сам. Но что хочет читать Мартин Берг? Помимо уже написанного другими? Единственное, что пришло на ум, – по-настоящему исчерпывающая и понятная биография Уильяма Уоллеса, что-то вроде книги Рэя Монка о Витгенштейне. Утром он приехал на велосипеде в Университетскую библиотеку, чтобы вместе с не до конца проснувшимся библиотекарем убедиться, что единственная существующая биография Уоллеса написана двадцать пять лет назад племянником писателя. Насколько Мартин помнил, это было отрывочное, идеализированное жизнеописание, герой которого выглядел безобидным шутником, а о его литературных деяниях говорилось вскользь, как о фоне для его восхитительной эксцентричности. Разумеется, этот пробел можно заполнить. Учитывая, что в англосаксонском мире популярность Уоллеса выше, его биографию могли бы даже перевести. Книгу с прекрасными фотоиллюстрациями напечатали бы на плотной сливочно-белой бумаге. Всё это сопровождалось бы переизданием главных произведений Уоллеса. Можно даже подумать о переводе на шведский романа «Время и часы, наручные и настенные» – что было бы грандиозно, поскольку текст считается непереводимым. Газеты писали бы о возрождении Уоллеса. Мартин Берг, этот Говард Картер от литературы, беседовал бы о незаслуженно забытом авторе с Гуниллой Киндстранд [215] в программе «Красная комната». С большой вероятностью, его бы даже номинировали на Августовскую премию [216].
– Неплохая идея, – сказала Сесилия. – Но ты ведь собирался написать роман, нет?
Он будет писателем-биографом. Навеки увязнет в жизнеописании других. И если ему когда-либо удастся в муках создать роман, он попадёт в тень от написанного им о собственно процессе сочинительства.
Покопавшись в бумагах, Мартин взял блокнот и направился в «Яву», где нервно смотрел на чашку эспрессо и горящую сигарету, мысли вертелись в голове, как какой-нибудь экспериментальный джаз. (Последнее предложение он и черкнул в блокноте слегка дрожащей рукой, после чего сложил оружие и ушёл домой.)
* * *
Так складывалась жизнь Мартина Берга на момент, когда в первый день книжной ярмарки он явился к собственному стенду, и, взвалив на стол коробку с книгами, выпрямился.
Это была первая передышка за несколько недель. Подготовка к ярмарке занимала столько времени, что он не успел написать ни слова, но на его месте никто бы не успел. На полу лежали персидские ковры, импортированные в восьмидесятых доктором Викнером. На столе высились стопки последних изданий «Берг & Андрен». На складе ожидали коробки с только что полученным из типографии «Одно лето в аду». Лукаса Белла, обещавшего приехать на автограф-сессию, которую, впрочем, отменили – за несколько дней до того его положили в реабилитационную клинику.
– Не мог подождать недельку с передозом, – прошипел Пер.
Оставалось лишь подчиниться ярмарочному ритму. Продавать книги. Разговаривать с сотрудниками издательств. За десять минут запихивать в себя багет. Пить вино после закрытия. Никаких других дел, кроме этих, у него не было. Сесилия с детьми уехала в загородный дом.
Мартин рассматривал неторопливый поток посетителей. И впервые за долгое время чувствовал себя совершенно довольным. И вдруг глаза в глаза увидел Дайану Томас из Парижа. Дайана, которая десять лет назад отводила взгляд, как будто Мартин никогда не играл в её жизни сколько-нибудь важную роль, на секунду пришла в замешательство. А потом широко и беззаботно улыбнулась.
II
ЖУРНАЛИСТ: Как достичь такой рабочей дисциплины?
МАРТИН БЕРГ: Не позволять себе отвлекаться на мелочи. Сохранять фокус. Не сбиваться с пути. Жизнь всегда тебя отвлекает, но реагировать не надо. В каком-то смысле это очень легко. Отказаться от всего и работать.
* * *
С некоторым удивлением Мартин констатировал, что время обнулило счёт. Это была просто невероятная встреча двух старых друзей. Как обычно в такой ситуации, они радостно смеялись. Спрашивали что-ты-тут-делаешь и как-ты-поживаешь. К формам превосходной степени (quelle chance, c’est fantastique [217]) больше тяготела Дайана. Дайана же спросила, хочет ли он потом увидеться. Дайана же развернула карту, чтобы показать, где находится её отель.
Что странного в том, что они выпьют по бокалу вина?
На самом деле ни времени, ни желания встречаться, чтобы выпить с ней этот un verre [218], у него не было, и он до последнего пытался придумать оправдание. Но когда она появилась прямо перед закрытием и они вместе вышли на улицу, он решил, ладно, пятнадцать минут. Они отправились в «Клара». Мартин Берг намеревался максимально сократить сеанс общения. Будь у него задние мысли, разве он выбрал бы место, где с большой вероятностью мог встретить знакомых? Кого-нибудь из однокурсников или коллег Сесилии? Нет. Он вообще ни о чём не думал. Его совесть чиста.
Мадемуазель Томас (без обручального кольца) приближалась к тридцати пяти, но, не считая новой короткой стрижки, она не изменилась. А стрижка её даже молодила, превращая в раздражённую Ирен Жакоб. Убрав чёлку со лба, она заказала бутылку красного вина, закурила и сказала, что, слава богу, наконец-то избавилась от страшной зануды Хелен. После чего начала рассказывать о своей запутанной и лабиринтообразной профессиональной деятельности.
С каждого места работы её рикошетило на новое место работы, подчас никак не связанное с предыдущим, и таким образом она оказалась в «Альянс Франсез» [219], который и представляет на выставке вместе с этой душной Хелен. Тема ведь мультикультурализм, напомнила она, заметив его вопросительный взгляд. Их стенд на втором этаже, можно записаться на курсы, и так далее. От его дальнейших вопросов она отмахнулась и спросила о его жизни, но, когда Мартин начал рассказывать об издательстве, Сесилии и детях, Дайана рассеянно рассматривала помещение.
– Здесь мило, – сказала она.
– Да, конечно…
Больше всего его радовала возможность поговорить по-французски. Поначалу было непривычно, но потом язык «развязался». Когда вино закончилось, он спешно попрощался, чтобы она не успела заказать что-нибудь ещё. Извинился, сказал, что завтра рано вставать, что нужно обсудить кое-что с коллегой и так далее, но вот его карточка, и она может ему позвонить, если захочет, – да-да, вот, это его, и ещё один поцелуй в щёку.
Мартин вышел на улицу и направился к Авенин. Сентябрьский вечер, запах дождя и старой листвы. И тут он сообразил, что по рабочему номеру она его всё равно не найдёт, его не будет в офисе. Надо, пожалуй, обзавестись этой трубкой, как у Пера.