Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 22

– Вот так! Великий Зигмунд! Это хорошо, что вам дают полноценное образование. Вы должны быть во всеоружии. Там на улице все сумасшедшие, вот что я тебе скажу. Но кофе-то ты выпьешь? Твой старый дядюшка будет счастлив.

Выбора не оставалось, Ракели пришлось пойти в кафе и позволить ему заплатить за её кофе в одноразовом стаканчике и пончик с яблочной начинкой – потому что ему, очевидно, самому очень хотелось съесть такой – и выйти вслед за дядей на яркое солнце. Пруд был всё ещё покрыт льдом, под которым просматривались прошлогодние кувшинки. Извилистые ветки рододендрона были голыми у корней, а стволы огромных дубов покрывал мох. Серёжки лещины переливались жёлтым. На другом берегу располагалась игровая площадка, и детские голоса, звонкие и нежные, освобождённые от слов, взмывали в небо.

Эммануил предложил пойти к его любимой скамейке, с которой открывается прекрасный вид. У воды стояло с полдюжины скамеек, особой разницы между ними Ракель не увидела, но услышала собственный голос, произносящий «да, конечно, здесь и вправду замечательно».

– Бог ведает, – вздохнул не умолкавший ни на миг Эммануил, возвращаясь к своей потенциальной диссертации, – но, если я сделаю что-нибудь толковое со всеми этими моими гуманитарными знаниями, мамочка будет просто на седьмом небе от счастья. Она обрывает мне телефон, уговаривая переехать в Стокгольм. Заманивает собственным флигелем в том роскошном месте. Я объясняю, что у меня масса работы в связи с исследованием и я не могу никуда ехать, но она намекает, что может урезать финансирование моего диванного существования. Вот как-то так.

– О-о, – выдохнула Ракель.

– К счастью, мой психоаналитик, мудрая женщина, абсолютно уверена, что возвращение в лоно семьи негативно скажется на моей личностной проблематике. Я, видишь ли, читал кое-что, и должен сказать, что эта страшная зацикленность на эдипальном, то есть на любовном треугольнике, то есть ты сам и объект твоей любви, и тот другой, то есть отец, или – с большой буквы – Отец. Вопрос, в какой мере индивид действительно индивидуален, всегда остаётся без ясного ответа.

– Ну, – сказала Ракель, – эдипов комплекс – это центральное понятие у Фрейда…

В современном сознании он превратился в примитивную формулу, которую люди связывают, в общем, со всеми подряд психоаналитическими теориями девятнадцатого века, подумала она и откусила большой кусок пончика только для того, чтобы ничего больше не говорить. Он хотел убить своего папу и переспать со своей мамой, словно всё это детективная головоломка à la Агата Кристи, направленная на поиск невротической симптоматики, и в конце все соберутся вместе – папа, мама, крошка Ханс, няня, господин К, госпожа К и в углу великий ученик К. Г. Юнг – и доктор Фрейд начнёт разбираться в перипетиях запутанной семейной саги.

– Я рад, что ты этим занимаешься. Знаешь, я разговаривал с теми, кто говорит, что я должен правильно дышать и составлять различные списки. Я должен только что-то делать, делать, делать. В то время как необходимы мысли. То есть не просто конкретные мысли, а их форма и структура. Хотя, с другой стороны, меня это совсем не удивляет, Ракель. Ты всегда понимала что к чему. Это у тебя от матери. Ты же знаешь, из всех нас самой умной была Сесилия. Печально, но это так. Мне бы хотелось сказать, что это я. Петер – мастерский подражатель, а Вера неплохо справляется за счёт внешности и обаяния. Ты не будешь доедать пончик? Нет, спасибо, я не хочу… хорошо-хорошо, если ты настаиваешь. М-м-м. Волшебная кондитерская. Который, кстати, час?

– Половина двенадцатого.

– Половина двенадцатого! Мне уже нужно идти.

Он шёл так быстро, что полы пальто разлетались в стороны. Ракель сидела на скамейке и пила кофе. Солнце обнимало её голову и плечи.

6

Протаскав с собой подсунутый отцом роман почти неделю, Ракель наконец открыла его, расположившись в кафе «Сигаррен», надеясь, что географическая близость издательства разбудит в ней чувство долга, достаточное для исполнения обещания. Проблема заключалась не в самом чтении. Ракель, в отличие от многих других, в Берлине действительно потратила время на то, чтобы как следует выучить язык. Дело было скорее в энтузиазме Мартина, внезапном и поэтому подозрительном. Когда она выбрала в качестве второго языка немецкий, отец сказал:

– Конечно. Хорошо. Отлично. Стратегический выбор.

А когда начала изучать французский в гимназии, он откопал все свои любимые французские романы, подробно рассказал, как в незапамятные времена переводил Маргерит Дюрас, и вручил стопку видеокассет с классикой «новой волны». Ракель успела посмотреть только «Четыреста ударов», прежде чем кассета застряла в старом видеомагнитофоне. Тогда Мартин купил фильмы на DVD, заметив, что можно совершенствовать язык, отключая субтитры, но французский на тот момент Ракель учила всего семестр, уровень знаний не успел подняться выше фраз вроде Je m’appelle Rachel и J’habite à Göteborg, и в диалогах Трюффо она ничего не понимала.

Но как только появлялось что-то, способное связать её с издательством, начиналась совсем другая история. В данном случае очень кстати пришлись её лингвистические способности.

Отец, похоже, испытывал реальное счастье, если она выступала в качестве редактора-рецензента. Он утверждал, что очень ценит её отзывы, но Ракель иногда казалось, он говорит это только для того, чтобы как-то подключить её к деятельности «Берг & Андрен».

Она рассматривала книгу. Всего двести страниц, это плюс. Красивое издание – ещё один плюс. А вот название никакое: Ein Jahr der Liebe. Слово «любовь» для названия вообще безнадёжно. До дыр истёртое и утратившее всякий смысл.

Вместо того чтобы открыть книгу, она посмотрела в окно. Если достаточно долго наблюдать за площадью из окна «Сигаррен», наверняка увидишь ревю с участием персонажей твоего собственного настоящего и прошлого. Так было и сегодня: вон Эллен быстро идёт к остановке, и огромный портфель стучит о её бедро. Вон тип, с которым у Ловисы был короткий роман, катит на облегчённом велосипеде с белыми шинами и без тормозов. Вон бывший одноклассник, который, по слухам, набил у сердца татуировку «414», но не учёл сосок, и теперь тот неприлично торчит из последней четвёрки. А вон с поникшей головой тяжёлой походкой ковыляет Макс Шрайбер, старый друг матери. Он постоянно появлялся у неё в кабинете, и Ракель его боялась, пока он не дал ей апельсин и не рассказал дурацкую сказку, а она притворилась, что из таких сказок уже выросла. Кажется, науку он бросил и стал психологом, в школе иногда упоминают его имя. Ракель подумала, что ей, пожалуй, стоит использовать этот факт в какой-нибудь неизбежной дискуссии о Профессиональной Деятельности, на которой настаивает отец. Его последняя идея заключалась в том, что диплом психолога может пригодиться издательству, так как коммуницирование с тонко чувствующими авторами на всех этапах сочинительства требует такта и осторожности. А под клиническими исследованиями отец, по-видимому, подразумевал работу в психиатрической больнице. Но Макс ему нравился.

Ракель заставила себя сосредоточиться на задании. Кажется, роман о человеке, которого бросили, и он не знает почему. Прочитав несколько страниц, она вытащила мобильный, чтобы проверить незнакомое слово, но поймала себя на том, что вместо этого гуглит информацию о писателе. Интернет сообщил, что Филипу Франке сорок три года, на чёрно-белых снимках в прессе он был вполне себе ничего; ранее написал три романа, которые не вызвали большого интереса, а нынешняя книга недавно номинирована на литературную премию. То есть всё вовсе не так безнадёжно.

Она прочла ещё полстраницы и подчеркнула несколько непонятных формулировок, но в груди вдруг появилась тяжесть, стопы онемели, а все звуки стали очень резкими: стук и шипение кофемашины, голос комментатора, доносящийся из расположенного над дверью телевизора, по которому показывают бега, громогласная женщина у мойки – Ракель больше не могла думать, а последнее предложение исчезло где-то в космосе.