Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 85
В тот первый раз она привела его в свою однокомнатную квартиру в восточной части города, неподалёку от кладбища, на котором однажды они проведут несколько часов, разыскивая могилу Джима Моррисона. На самом деле, думал он, пока они трахались на кухонном столе, он предаёт Сесилию не сейчас, не в этот момент. (Хотя, если честно, в процессе Мартин ни о чем особенно не думал; это пришло позже, когда Дайана быстрым движением снова натянула свои пятьсот первые «ливайсы» и спросила, хочет ли он что-нибудь выпить, может, пива.) Он предал Сесилию, уже когда пошёл на встречу с Дайаной. Когда они сели в метро. Когда он поднимался вслед за ней по лестнице. А если копать совсем глубоко, то, может, предательство произошло ещё раньше? На вечеринке у Люсьена. Когда он протянул ей зажигалку и представился. Или позже, когда просунул руку ей под свитер и она улыбнулась.
На фоне всех этих предательств, и микроскопических, и более крупных, разве имеет значение собственно половой акт? Разве ущерб не нанесён до того? В морально-философском плане? Если бы он совершил все эти шаги, но в решающий момент, когда Дайана расстегнула джинсы, отступил, – это можно было бы считать смягчающим обстоятельством?
И поскольку они всё равно уже переспали, то можно с тем же успехом сделать это ещё раз.
Через пару недель она перестала отвечать на звонки. Он снова и снова набирал номер, но с тем же успехом сигналы можно было посылать в космос.
Аккурат когда он сидел и думал, не стоит ли написать письмо, явился Пер и предложил пойти выпить к одному из его приятелей по Сорбонне. Мартин отреагировал скептически, пока не узнал, о каком приятеле речь: приглашал тот самый самовлюблённый фотограф.
Они пошли втроём. Пер, получивший максимальный балл за сочинение, пытался приободрить Густава, но тот по-прежнему грустил. Мартин шёл на полметра позади них и почти ничего не говорил.
Они прибыли на место. Позвонили в дверь. Надеяться вряд ли стоило.
Но Дайана там была. Он сразу же узнал её затылок. Она оглянулась посмотреть, кто пришёл, но Мартин старательно притворялся, что её не замечает, и не успел увидеть выражение её лица.
Через какое-то время она к нему подошла. Они расцеловались в щёки, обменялись вежливыми фразами. Взгляд Густава жёг Мартину спину.
– Я тебе звонил, – сказал он, когда был уверен, что Густав не слышит. Она посмотрела в свой бокал.
– Я уезжала.
Разумеется. Так просто.
Он спросил куда. Она ответила «Рошель» и спросила, писал ли он le roman, и он сказал oui, naturellement [127], и она спросила, это роман о ней, и время текло одновременно очень быстро и очень медленно, и он смотрел в её глаза, карие и влажные, и будущее становилось физически осязаемым, он видел, как она стягивает свитер через голову, чувствовал, как складывается пазл, в какой-то момент промелькнуло лицо Сесилии, но он притворился, что не заметил его, что случилось в Париже, остаётся в Париже, господи, нужно жить, молодость даётся только раз, есть мгновения, когда не надо ни о чем думать.
– Возможно, – ответил он.
Пер ушёл домой рано, но Густав настаивал, чтобы они с Мартином остались. Он сидел на кухне, крутил самокрутки, пил водку и говорил об искусстве. А потом вызвал такси и громко позвал Мартина, и Мартин почувствовал, как его тело поднимается с дивана, на котором он сидел, беседуя с Дайаной и ещё какими-то людьми.
Он поднял руку и по-армейски отдал честь Дайане и остальным.
– À la prochaine [128], – сказал он, и они вышли на лестницу.
Неужели это всё обо мне.
Он мог подождать.
* * *
Вскоре после этого Дайана прямо сказала, что продолжать отношения – плохая идея, что они явно скатываются к катастрофе и в этом по большей части виновата она.
– Je suis impossible [129], – проговорила она без особой печали, – и с этим, увы, ничего не сделать. Rien [130].
Но через несколько дней снова захотела встретиться.
Стараясь писать так, чтобы это не выглядело как дневник, Мартин пытался понять, что такого особенного было в Дайане. Пер решил, что у Мартина наконец сдвинулось дело с романом. Сесилия, писал он, была его духовной спутницей. Она олицетворяла ту любовь, которой не угрожает любовь другая, практикуемая им с Дайаной. Любовь во Плоти. Но сколько бы длинных эссеистических заметок Мартин ни писал, сколько бы он ни ссылался на Сартра/де Бовуар, трансцендентную/контингентную любовь, принимать идею одновременного существования двух женщин он, похоже, отказывался всем своим существом. Если сердце заполнялось одной, о другой оно, кажется, забывало. Ему хотелось поговорить об этом с Сесилией. Чисто философски.
Он по многу раз писал «я люблю Сесилию» – и это не казалось ложью.
Он слышал, как она говорит, сухо и по сути: А если бы я была с кем-то другим? Даже сейчас сама эта мысль казалась ему невыносимой.
Когда они расставались, Дайана просто говорила «увидимся». И никогда не уточняла когда.
И Мартин осознал, сколько времени может отнимать ожидание. Просыпаешься утром, и тут же приходит мысль: возможно, сегодня.
Ты ждёшь, пока завтракаешь. Ждёшь, пока пишешь слова, смысла которых не улавливаешь. Ты разоблачаешь себя, решая уйти из библиотеки и вернуться домой ровно тогда, когда должен прийти почтальон. Когда резко открываешь почтовый ящик и быстро перебираешь его содержимое.
Потом всё начинается сначала. Решаешь позвонить в определённое время и ждёшь. Ждёшь, разговаривая с друзьями, ждёшь, пытаясь ответить что-нибудь умное.
Ждёшь, пока идут гудки.
Она не отвечает, и ты смотришь на только что повешенную трубку. Но, может, в эту минуту она сидит и пишет письмо? Может, именно сейчас, вечером, она идёт опустить его в ящик, чтобы не забыть завтра? Или она уже отправила его, и письмо лежит среди тысяч других в мешке и ждёт сортировки? Может, оно уже отсортировано и находится в ближайшем почтовом отделении?
Ждёшь, пока опьянеешь. Ждёшь, когда пойдёшь домой. Ждёшь, пока уснёшь.
И к тому моменту, когда от неё приходит известие, ты почти сдаёшься.
Но тут начинается новое ожидание, лихорадочное ожидание дня и часа. Ожидание мгновения, когда ты узнаёшь её лицо в толпе. Ожидание того, когда вы вместе пойдёте домой. Когда она снимет одежду. Когда между ней и тобой исчезнет расстояние.
Он понял, что само время может стать непостижимым. Ещё несколько дней назад всё было хорошо, а теперь ты в любую минуту рискуешь провалиться в бездну отчаяния. Настоящее простирается во всех направлениях. Что дальше – не видно. Указатели времени, имевшие раньше смысл, больше ничего не значат. В следующую субботу? На Рождество? Пожимаешь плечами. Конечно, хорошо.
Листопад. Тяжёлое небо над крышами. Оттенки серого сланца и свинца в переливах Сены. Колокола судного дня в церквях. Собачье дерьмо на тротуарах. Пластиковые пакеты, плывущие по каналу Сен-Мартен.
* * *
Сесилия писала. Он не мог вскрыть конверт.
IV
МАРТИН БЕРГ: Нельзя забывать, что вымысел – это всегда вымысел.
ЖУРНАЛИСТ: Вы не могли бы рассказать что-нибудь о том, как вымысел соотносится с пережитым опытом?
* * *
Две долгие недели ноября от Дайаны ничего не было слышно. Я должен был догадаться, думал он спустя время.
Она говорила, что собирается уехать. Надолго? Да всего quelques jours [131].
Разговор состоялся, когда она причёсывалась и собиралась на работу. Они должны были доехать вместе на метро до площади Шатле, этот маршрут Мартин ненавидел и иногда, расставшись с Дайаной уже на улице, шёл до следующей станции пешком. И всё ради того, чтобы стереть расстояние, разраставшееся между ними в присутствии других людей, стереть тот миг, когда она, прощаясь, быстро целовала его в щёку, как любого другого знакомого. Впрочем, именно в тот день его ничего не беспокоило. Напротив. Он пожелал ей хорошей поездки, потом пошёл домой и лёг спать.