Собрание сочинений - Сандгрен Лидия. Страница 88

Плечо распухло и покраснело. В зеркале он увидел явные контуры якоря.

Он даже не знал, как якорь по-французски.

Он спросил у портье, где его друг мсье Леонард. Служащий махнул в сторону кафе метрах в двадцати от отеля.

Леонард сидел в пальто, пил кофе из крошечной чашки.

– C’est quoi ça? ^[134] – спросил Мартин, закатав рукав.

– Une ancre ^[135], – ответил Леонард.

– Чёрт, только этого не хватало, – сказал Мартин по-шведски.

Леонард рассмеялся. Мартин спросил, как ему пришла в голову эта идиотская идея. Леонард ответил, что не уверен, но, кажется, мимо проходил татуировщик, и Мартин решил, что нельзя упускать шанс.

– В час ночи? – спросил Мартин.

– Это Марсель, – пожал плечами Леонард. – Моряки и прочее. Всё может быть.

– Но почему ты меня не остановил? – спросил Мартин.

– Откуда я мог знать, что ты хочешь, чтобы тебя остановили? – ответил Леонард. – Брось. Он совсем маленький. Хочешь чего-нибудь? Кофе? Пиво? А кожу надо смазывать, следить, чтобы не воспалилось. И на твоём месте я бы пошёл и сдал анализ.

– Анализ?

– На СПИД, – ответил француз, как будто это было что-то само собой разумеющееся. – Обычно у них чистые иглы, но всё может быть.

Марсель оказался промозглым и выцветшим, как старая открытка. Голубое льдистое небо, ни на миг не стихающий свист ветра и белые дома, жмущиеся к холмам, будто от холода. Мартин бродил по улицам, но о размерах города представления так и не сложил. Возможно, он ходил кругами. Во второй вечер он снова пошёл поесть, читай, выпить с Леонардом. Это был сочельник, и, перемещаясь из бара в бар, он собрал достаточно монет и мужества, чтобы позвонить домой в Швецию. Он не рассчитывал на ответ, и его не получил. Возможно, Сесилия уехала за город. Но он сможет сказать, что пытался звонить.

На следующее утро он чувствовал себя вполне сносно, как будто алкоголь стабилизировал организм и всё снова пришло в равновесие. После завтрака в кафе – эспрессо и пропитанная маслом бриошь – Леонарда поблизости не было, он нашёл аптеку и купил мазь.

Якорь был примерно с дециметр, не особо красивый, что, пожалуй, даже хорошо, – татуировщик, видимо, работал не очень тщательно.

Мало ему неудач. А с годами это посинеет, как все папины татуировки.

* * *

Вернувшись в Париж, Мартин обнаружил на столе записку, написанную аккуратным почерком Пера. Густав уехал к бабушке и не сообщил, когда объявится. А сам Пер отправился на экскурсию с друзьями из Сорбонны и рассчитывает вернуться к тридцатому.

Мартин не слышал голос Сесилии больше месяца. Он поменял деньги в табачном киоске и позвонил из таксофона на углу.

– Алло?

– Это я, Мартин, – произнёс он и сразу же осёкся, Сесилия ведь и так поймёт, что «я» в этой приветственной фразе это «он».

– О господи, я думала, это снова мама… Как ты?

– Хорошо, хорошо. Послушай… – Он положил в монетоприёмник ещё один франк, – у меня деньги могут кончиться. Я хотел сказать только, что купил билет домой.

– Вот как, – в голосе звучало удивление, – а на когда?

– Послезавтра. В пятницу буду дома.

– Ой… но я думала… ты разве не останешься там на Новый год? Или ещё дольше?

– Что? – Мартин вспомнил, что раньше утверждал что-то в этом духе. Писал, что, возможно, задержится ещё на пару месяцев. Весна в Париже и так далее. – Ну да. Но нет. Нет, я соскучился по тебе.

Она пообещала встретить его на вокзале.

– Спасибо. Ты просто сокровище, – сказал он. – Послушай, Сесилия, я… – Но тут раздался разъединяющий гудок, и разговор прервался.

* * *

Франция в снегу, Бельгия тоже, и бесконечные белые просторы Германии. После пересадки в Берлине Мартин почти всю дорогу спал. Беспокойным и неглубоким сном. Проснулся в Хальмстаде и оставшуюся часть пути смотрел в окно. Небо и земля слились воедино, белые, неотличимые друг от друга. От голода свело живот, и он затолкал в себя половину бутерброда, купленного в вагоне-ресторане. Несмотря на длинные кальсоны, два свитера, шарф и пальто, Мартин дрожал от холода. Чтобы отвлечься, он пытался читать газету, которую кто-то забыл на соседнем сиденье. Кричащий заголовок: Рекордные холода. Самая холодная зима за последние 20 лет.

Выкатываясь на перрон, поезд лязгал, свистел, скрипел и наконец затих, внутри у Мартина всё так болело и переворачивалось, что ему очень хотелось сложиться пополам.

Он вышел одним из последних, окинул взглядом толпу и почувствовал, как в груди растёт паника. От людской массы отделилась фигура и пошла ему навстречу. На ней была длинная шуба с поднятым, как у русской княгини, воротником, а шапки не было, несмотря на минус пятнадцать. В лице появилось что-то незнакомое, и, приближаясь к ней, он подумал о разбившейся кофейной чашке, которую очень аккуратно склеили.

Он её обнял. Они долго стояли и молчали.

– Я больше не уеду, – пробормотал Мартин, уткнувшись в её волосы. Он не знал, правда это или нет, но чувствовал, что это правильные слова.

– О’кей, – ответила Сесилия. – Хорошо.

18

Факультет психологии, прямоугольный колосс из красного кирпича, олицетворял борьбу между честолюбием и самоуничтожением, это был архитектурный образ внутреннего конфликта обитающих здесь студентов. Центром и доминантой здания служил широкий просторный светлый двор, но аудитории были тесными и душными. На огромных окнах висели специально заказанные шторы с узором, вытканным из букв psi, но в критически тесной столовой явно не хватало микроволновок. Ни одного работающего ксерокса при обилии живописи и прочих произведений искусства.

Сидя в одном из этих маломерных классов, Ракель Берг тщетно пыталась сосредоточиться на мелькающих на экране слайдах о психометрических тестах. Кто-то поднял руку и поинтересовался, будет ли это на экзамене. Ещё кто-то спросил, нельзя ли разослать всем презентацию по почте. Та, которая спрашивала об экзамене, снова подняла руку, чтобы рассказать, что у директора социального дома для пожилых, где она работает, явно имеются все черты психопата. Тетрадь Ракели осталась чистой.

Вместо учёбы, Ракель занялась поиском сведений об авторе Ein Jahr. Маленькая статья в «Википедии» сообщала, что Франке родился в Мюнхене, живёт в Берлине и написал четыре романа, дебютировав в 90-х. Последний, Ein Jahr der Liebe, вызвал наибольший интерес. Насколько поняла Ракель, успех книги оказался неожиданным и имел эффект снежного кома. Звезда Филипа Франке уже закатывалась, вернее, она, в принципе, не восходила, и никакой PR-кампании у Ein Jahr, соответственно, не было. Книга вышла без шума – несколько упоминаний в кратких газетных обзорах, и всё. Но через пару месяцев что-то произошло. Роман отметили многие задающие тон критики, Франке хвалили за «мощную прозу, за описание любви, приговорённой к неминуемой смерти», и так далее. Известный журнал взял у автора большое интервью, его номинировали на литературную премию и показали по телевизору в канун рождественской ярмарки, книгу включили в пару рейтингов лучших романов года. В прессе постоянно повторялось словосочетание «успешный роман».

Кликнув на поиск по картинкам, Ракель увидела подборку фотографий неулыбчивого вихрастого мужчины лет сорока – сорока пяти. В определённом смысле, он хорошо выглядел – как старый добрый знакомый. На более ранних снимках Франке был моложе и жизнерадостнее. Улыбаясь на камеру, в красном шарфе и твидовом пальто в ёлочку он стоял на фоне какой-то старой стены. В ролике на «Ютубе», записанном на прошлогодней Франкфуртской книжной ярмарке, он десять минут говорил о теме воссоединения Германии в современном немецком романе. Звучный голос, точные ясные формулировки.

Ракель с трудом могла представить, что существует какая-то связь между матерью, какой она её помнила, и человеком на чёрно-белом пресс-портрете. Мужчина средних лет, принимающий серьёзный вид, невольно опускается до смешного, хоть сам этого не осознаёт. У Густава есть несколько действительно удачных официальных снимков, где его лицо расслабленно, открыто и полностью избавлено от маски, которую надевают люди под прицелом объектива. Густава снимал его приятель фотограф. Ракель даже как-то встречалась с ним на вернисаже в Берлине, и её тогда поразил его подход к делу, он как будто осторожно исследовал фасад в поисках трещин, где скрыто некрасивое и потаённое. Когда он был рядом, ей казалось, что за ней наблюдают, но не оценивают. Фотограф Филипа Франке так явно не умел. Снимки получились закрытыми, плоскими и статичными. И, только услышав голос и увидев мимику писателя, Ракель начала улавливать личность. Пристальный взгляд, полная сосредоточенность, тяжело дышит, когда думает, морщится, когда произносит слова, кажущиеся ему недостаточными. Шутки полны едкой самоиронии, и внезапная смущённая улыбка.