Троянская война - Кулидж Оливия. Страница 27

А тем временем ворота города распахнулись настежь, и жители Трои с радостными криками побежали по песчаной равнине посмотреть на опустевший вражеский лагерь. Дети висели на палисаде, где Аякс и Гектор когда-то встретились в жестокой схватке, или играли в прятки в аллеях, по которым Приам вез ночью выкуп за своего убитого сына. Это был первый беззаботный день на памяти мальчишек, они со смехом бегали по берегам Скамандра, в поток которого Ахиллес бросил Ликаона.

Толпа взрослых держалась более серьезно, они собрались вокруг диковинного коня, раздумывая над тем, построили ли греки его в честь какого-то бога или чтобы навлечь на Трою какую-нибудь беду напоследок.

– Такой образ должен быть священным, – высказал предположение кто-то. – Было бы разумно построить алтарь около него и приносить жертвы богам, которые доставили этого коня в наш город.

– Сожгите его! – закричал Лаокоон, жрец Посейдона. – Я не знаю, что это такое, но я научился опасаться даже подарков, когда они исходят от греков. Кто знает, может, там люди внутри?

Он поднял свое копье и изо всей силы метнул его в бок коню. Оружие вонзилось в крепкие доски и задрожало, а удар железным лязгом отозвался из полого нутра.

– Слышали лязг оружия?! – воскликнул жрец.

– Возьми свои слова назад! – закричал другой. – Образ – святой, а этот лязг свидетельствует о гневе богов.

Люди заколебались, смотря на Приама в ожидании указаний, но тут послышались с берегов Скамандра крики юношей, которые обнаружили человека, прятавшегося в камышах. Благодаря численному превосходству они легко заломили ему назад руки и тащили его к толпе.

При виде незнакомца подавляемая все эти десять лет истерия внезапно выплеснулась наружу. Стая разъяренных женщин бросилась к нему, царапая ногтями и осыпая тумаками, а он в это время пригнул голову, съежился в окружении схвативших его юношей и закричал что было мочи:

– Убейте меня! Убейте меня тогда! Вы ничем не отличаетесь от греков!

Несколько мужчин бросились его спасать, оттаскивая женщин и отталкивая их в сторону.

– Приведите этого человека сюда, – велел Приам. – Давайте узнаем хотя бы, что он может нам сказать.

Незнакомец бросился Приаму в ноги, волосы его были дико всклокочены, а его бледное лицо стало полосатым от царапин и кровавых отметок, оставленных острыми женскими ногтями.

– Дайте мне умереть, – безумно повторял он. – Как я могу жить, когда и греки и троянцы отвергают меня?

– Поведай нам свою историю, – холодно приказал Приам. – Почему тебя оставили на наше милосердие, зная, что мы не питаем особой любви к грекам?

– Меня зовут Синон, – сказал шпион, пристально рассматривая Приама своими бледными, холодными глазами. – Я был другом Паламеда, после смерти которого я, глупец, похвалялся, что отомщу Одиссею. В последнее время, с тех пор как Диомед проник в храм Афины и коснулся своими грязными руками ее самого священного образа, Палладия, греки совершенно потеряли покровительство богов. Правду говорят их прорицатели – им повезет, если они хотя бы вернутся домой опозоренными, спасая себе жизнь. Все согласились, что их дело безнадежно, но в течение многих дней даже ветер не давал им возможности отплыть.

Он закашлялся и на мгновение замолчал.

– Последнее – чистая правда, – глубокомысленно заметил Приам, – но продолжай.

– Люди стали вспоминать те дни в Авлиде, и по войску поползли слухи, что боги снова потребуют жертв. В это время я увидел Одиссея, разговаривающего с Калхасом, взгляд обоих упал на меня. Я был предупрежден, но не думал, что эти двое устроили заговор против меня. Солдаты вынуждали Калхаса назвать жертву, и после долгих наигранных отказов он сделал вид, что его насильно заставили говорить. С притворной неохотой он указал на меня.

– Однако ты жив.

– Меня связали, чтобы отнести к алтарю, где уже поджидал жрец с ножом, но я разорвал путы и сбежал. Два дня я просидел в тростниках, пока лагерь был погружен в суматоху отъезда. Теперь наконец мои враги ушли, но они оставили меня троянцам, которые не отличаются особым милосердием. Убейте меня, если хотите, ведь я до отчаяния голоден и, похоже, ненавидим и богами и людьми.

Синон с тревогой посмотрел Приаму в лицо, зная, что его судьба и жизни тех, кто находится внутри коня, зависят от успеха его лживого рассказа. Старый Приам отнесся к нему с жалостью, потому что у Синона, дрожащего и покрытого грязью болота, где он скрывался, был вид отчаявшегося человека.

– Сегодня – счастливый день для Трои, – сказал царь, – удачный день, чтобы проявить милосердие. Однако расскажи нам, что это за конь и почему греки оставили его здесь, на равнине?

У Синона на языке уже вертелась готовая история, которую он должен был поведать, чтобы убедить троянцев взять коня в город.

– Боги повелели нам сделать священный образ, – выпалил он, – и Калхас объявил, что, если троянцы разрушат его, на них обрушатся несчастья. Если же они поставят его в цитадель, он защитит их, как в свое время отводил от них беды Палладий. Кроме того, пока конь стоит в Трое, город умножит свое могущество и в конце концов станет властвовать даже над Грецией. По этой причине Одиссей приказал своим товарищам сделать коня таким огромным. «Троянцы никогда не смогут забрать его в цитадель, поскольку для этого им придется снести часть своей стены», – говорил он.

Пока люди раздумывали над словами Синона, установилась тишина.

– Этот человек лжет, – резко заявил Лаокоон. – Разве вы так и не поняли, что грекам доверять нельзя?

– Может быть, и врет, – с сомнением сказал Приам, – но если нет, мы можем нанести значительный ущерб нашему городу, если проголосуем против того, чтобы коня втащить в город. Давайте принесем жертву богам, которые принесли нам избавление, а во время наших молитв они могут послать нам знак.

Веским словам Приама повиновались, и вот уже радостные энтузиасты несут дерн, чтобы на морском берегу воздвигнуть алтарь, слуги пригнали быка для жертвы, а Лаокоон, жрец Посейдона, надел священные шерстяные ленты, полагающиеся ему по сану, чтобы воздеть руки в молитве.

Внезапно какая-то женщина вскрикнула и указала на море. Две змеи извивались в воде, с невероятной скоростью приближаясь к берегу. Парализованная моментальным страхом толпа рассматривала плоские головы, возвышающиеся над поверхностью воды, а высовывающиеся раздвоенные языки жадно лизали воздух. Черный яд капал с их челюстей, их громкое шипение было слышно издалека, несмотря на шум волн прилива, разбивающихся о берег.

Обе змеи вскоре уже оказались на мелководье, и, как только коснулись земли, толпа с криками разбежалась. Монстры не обращали внимания ни на кого, кроме тех, против кого были посланы. Они набросились на двух юношей, сыновей Лаокоона, которые замешкались на берегу, и кольцами обернулись вокруг них.

С громким криком сам Лаокоон помчался спасать своих детей, но через мгновение и он, беспомощный, также был оплетен змеями, а ядовитые клыки монстров впивались ему в лицо. Тщетно призывая на помощь, он вырывался из извивающихся змеиных колец, терпеливо стремясь освободить своих сыновей, жертвуя собой. Но было слишком поздно. Юноши уже обмякли в удушающем захвате змей и ничего не могли сделать, чтобы освободиться. Вскоре вся сила жестоких монстров была обращена на жреца, который с громким криком упал в середине корчащейся кучи. Через мгновение змеи отпустили свои жертвы и поспешили назад в море, оставив изуродованные тела на морском берегу.

Люди молча смотрели на ужасное зрелище, отрезвев в самый разгар праздника от ужаса произошедшего.

– Вполне понятно, что образ является священным, – в конце концов объявил Приам, – так как ужасная месть настигла человека, который ударил коня копьем. Давайте закончим наши молитвы богам, а затем привяжем веревки к нему и оттащим до цитадели, даже если нам придется разрушить стену, чтобы конь прошел в город.

Все согласились с мудрым решением Приама, кроме Кассандры, безумной дочери царя, в чьи пророчества уже давно никто не верил. Поддавшись лживым рассказам Синона и деяниям змей, посланных Посейдоном, чтобы обеспечить взятие Трои, восторженные люди дружно волокли коня и рушили стену, не догадываясь, что тащат на длинных веревках погибель своему городу.