Любовники-полиглоты - Вульфф Лина. Страница 43

Стокгольм, август

Дорогая Лукреция!

Я бы хотел начать это письмо несколькими вежливыми фразами. И я бы хотел исписать несколько страниц воспоминаниями о времени, проведенном у вас. О том, что человек думает, что он живет в домах, но на самом деле дома живут в нас. Ваш дом живет во мне, хотел бы я сказать; ваш дом и ваш сад, и вы сами ни на минуту не покидали меня с тех пор, как я покинул вас. И тот факт, что я разбил Матильде сердце, камнем лежит на дне моей души и не дает от него избавиться. Оказывается, человек может умереть от горя! Я был безутешен, ведь я был причиной этого. Не знаю, поможет ли это тебе в твоем горе, но я понес наказание. Мы только любовники, говорю я себе иногда, мы только грезим о понимании. И все же в нас есть сила, власть и даже воля разрушать жизни друг друга. Я вздрагиваю от банальности моих слов. Поэтому перейду прямо к делу. Ты просишь у меня сто тысяч евро, и я дам тебе эти деньги. Я живу сейчас в пусть скромном, но достатке. Однако я хотел бы попросить тебя об ответной услуге.

После того, что случилось в Толентино, я поехал домой в Стокгольм, и в ушах у меня стоял грохот краха. Я ненавидел себя, ненавидел свою рукопись. И все же я не мог с ней расстаться, и даже во время поездки держал мятую, пахучую кипу бумаги на коленях (и уверяю тебя, она пахла не деликатесными телячьими почками, как начало «Улисса» Джойса, – яд твоей матери просачивается через все мембраны и дает о себе знать во всех ее выделениях!).

Оказавшись, наконец, дома, я был приглашен на вечеринку как раз под Рождество. Там я заметил одного здравомыслящего критика, чьи пути в последние годы несколько раз пересекались с моими (избавлю тебя от подробностей). Под влиянием момента я попросил его почитать мою рукопись. Он без колебаний согласился. Это оказалось началом событий, которые невозможно было предсказать. Я поехал к нему с единственным экземпляром моей рукописи. Конечно, бумага была замарана, но в то же время в ней была жизнь! Засунуть ее в ксерокс означало бы убить нечто неопределимое. Критик получил мою рукопись зимой. Я до сих пор помню шторма и морозы тех месяцев. Он живет в Стокгольме на берегу моря, а Стокгольм – очень красивый город, и зимой он всегда напоминает Спящую красавицу, скованную ледяным сном. Критик очень обрадовался, когда я приехал, и его радость согрела и меня. Он пригласил меня в дом и даже показал комнату, где будет происходить чтение. Я и сейчас помню его взгляд, полный какого-то мистического священного трепета. Он сказал, что это ровно то, что ему нужно, чтобы двигаться дальше. Нечто большее, чем он сам, нечто, чему он сможет отдаться полностью. Он внушил мне глубочайшее спокойствие. Мне казалось, что моя рукопись находится в самом надежном в мире месте, что то, к чему приведет это мгновение, поможет восстановить в моей жизни тот порядок, который в последнее время был нарушен. Именно так и нужно поступить, думал я, это единственно возможное и единственно правильное решение. Критик провел меня в свой кабинет, подошел к письменному столу и положил на него рукопись. Он проделал это торжественно-спокойно, словно это мгновение имело для него огромное значение.

– Кажется, у этой книги была бурная жизнь, – сказал он, глядя на меня с неуверенной улыбкой.

Я спросил, сколько времени ему понадобится, чтобы прочитать рукопись. Он сказал, несколько недель.

Дни шли, недели шли. Спокойствие, которое я ощущал, отдавая свой роман, быстро меня покинуло, я занервничал и вскоре уже не находил себе места. Я хотел позвонить критику и уточнить, как долго он собирается читать. Но это означало бы потерю достоинства, а потеря достоинства, когда у человека, кроме него, ничего не осталось, это большая глупость. Рукопись была единственной вещью, ради которой стоило жить. Я развелся, и все последние годы только разрывал отношения. Если бы я построил новые, я бы и их быстро разорвал. Я напоминал себе поезд на русской железной дороге, построенной только для того, чтобы перехитрить врага. Что бы я ни делал, рельсы внезапно заканчивались, и я оказывался в одиночестве посреди тундры. В общем, я хотел знать точно, сколько дней и часов займет чтение. Я хотел, чтобы критик рассчитал время, засек, за сколько он прочитывает одну страницу, а потом подсчитал, сколько ему потребуется на всю рукопись. Ты, конечно, улыбаешься. Но ты улыбаешься, потому что не понимаешь. Представь себе мать, расставшуюся со своим ребенком. Каждая минута мучительна. Он мог забрать роман себе и сделать с ним что угодно или просто уничтожить. Почему я не перепечатал книгу, прежде чем отдал ее? Что такое запах чего-то неопределимого, когда человек может потерять все? Я корил себя, но все еще мог держать себя в руках. Я крепился, пытался собраться с силами и навести порядок в своей жизни, придумать что-то новое, о чем я мог бы написать.

Время шло, а новостей от моего друга все не было и не было. Я уговаривал себя, что чтение поглотило его настолько, что он стал перечитывать роман повторно. Еще я говорил себе, что он, возможно, не знает, что мне сказать. Я пытался звонить, но на звонки отвечал чужой голос, я решил, что это домработница, и вешал трубку, не зная, что говорить. Потом я решил, что надо просто сказать все как есть, и позвонил снова, но отвечать вообще перестали. «Может, он заболел?» – думал я. Однако, расспрашивая общих знакомых, я узнал, что он здоров, что он каждый день ходит на работу и даже нашел себе женщину, которая переехала к нему.

Как только я услышал об этой женщине, я понял, что это она отвечала на звонки и что она тоже играет какую-то роль в этой истории. Мой друг, наверное, рассказал ей о рукописи и, возможно, привлек к чтению. Пара совершенно не знакомых мне глаз, о чьих суждениях я ничего не знал, читала, стало быть, мою интимную историю. Я был не готов к такому повороту. Я чувствовал себя птенцом, только что вылупившимся из яйца, еще влажным и неспособным отправиться в свой первый полет, с которым у меня ассоциировалось чтение рукописи незнакомым человеком. Я чувствовал себя одновременно голым и разъяренным – на редкость смешное сочетание, конечно. Я хотел поехать к критику домой, выбить дверь, ворваться и забрать свой роман. Я не мог держать эти мысли в себе и поделился ими со своим медиумом, Милдред, которая в силу некоторых причин очень хорошо знала того критика. Она пообещала провести разведку. Через несколько дней она позвонила мне и попросила обо всем забыть. «Забыть обо всем!» – закричал я в трубку. «Забудь это все», – повторила она. Как это возможно?! «Просто забудь, – сказала она. – Это всего лишь слова и бумага. Напиши другой роман, сделай из своей жизни что-то еще».

Я спросил, могу ли прийти на консультацию. Она ответила, что очень занята, и повесила трубку.

Все сразу показалось мне безнадежным и непонятным. Я рассказал обо всем своей бывшей жене, которая никогда не прекращала меня поддерживать. Она с большим хладнокровием отнеслась к моему беспокойству. Не паникуй, сказала она. Ты должен все выяснить спокойно, методично и решительно. Надо разобраться, как обстоят дела. Потом ты составишь план и начнешь действовать. Я подумал, что даже государь у Макиавелли не мог бы сформулировать это лучше. Жена спросила, живет ли критик по-прежнему в доме у моря. Она посоветовала мне узнать его время работы, а потом поехать к нему домой, когда его там не будет. Она видела этот дом в газетах и знала, как он выглядит, какие у него окна и как легко подсмотреть за тем, что происходит внутри. Она сказала, что я, возможно, разберусь во всем не сразу, но, если я буду терпелив, ситуация прояснится и мне откроются пути, которые я не могу себе представить. Надо верить в то, что все будет так, как должно быть, сказала жена, и я подумал, что, да, верно, человек должен учиться такой вере. Таким образом, мне предстояло простоять возле дома несколько темных вечеров, заглядывая в окна, чтобы понять, что происходит внутри. Я должен был составить представление о той женщине. Я думал, что увижу, как она ходит по дому с листками и читает мой роман. Я смогу постучаться в дверь, рассказать, кто я, и попросить вернуть рукопись. Но прежде всего, по словам жены, у меня будет чем заняться. Я стану чем-то вроде частного детектива, и это заглушит мое беспокойство. Я сказал, что не хочу шпионить. Речь не о том, чтобы шпионить, а о том, чтобы вернуть твою рукопись, возразила жена. Твою исчезнувшую рукопись, твое дитя. Будь достоин своих творений, сказала она. Так у меня началась новая жизнь с новым распорядком дня.

Когда я поехал к дому в первый раз в конце января или, возможно, начале февраля этого года, стоял ясный день. Я приехал к морю, припарковал машину в поселке и пошел по узкой лесной тропинке, в конце которой жил мой друг. Дом был окружен забором с калиткой, но поскольку сад, так сказать, «заканчивается морем», можно легко попасть на участок, пройдя по льду. Я перебрался через круглые скалы на границе участка и оказался в саду. Вокруг дома росли высокие хвойные деревья со стволами толщиной с человека. Было четыре часа дня, и над шхерами разливался немного апокалиптический зимний свет. В доме повсюду горел свет, и со своего места я без труда мог разглядеть, что происходит в каждой из комнат. Я увидел женщину. Первое, что меня поразило: она была совсем не похожа на тех женщин, с которыми обычно встречается мой друг. Сильное снижение стандарта, если сравнить с его потрясающей бывшей женой. Мне подумалось, что у некоторых людей все начинает катиться вниз после того, как они расстанутся со своей второй половиной. Женщина была маленького роста, с мышиного цвета волосами. Одета в серо-бежевую мешковатую одежду. Ей могло быть около сорока. Она передвигалась быстро и целеустремленно, как будто ходила немного над полом, сильно напрягая ступни. Когда я увидел ее впервые, она занималась уборкой, металась как белка туда-сюда из комнаты в комнату. Я пристроился под сосной, прислонился к стволу, сунув руки под мышки, чтобы сохранить тепло. О боже, думал я. Почему это происходит? Но на такие вопросы не существует ответов. Единственное, что можно сделать, когда оказываешься в подобного рода ситуациях, это продолжать идти по выбранному пути, чтобы посмотреть, куда он приведет, раз уж ничего другого не остается. Это как спрашивать себя, какая польза от знания, в чем заключается перипетия, или изменило ли твою жизнь хоть как-то знание, в чем заключается перипетия. Прости, Лукреция. Я понимаю, что рассказываю сбивчиво. Я явно все еще чувствую себя недостаточно хорошо.

Из своего укрытия я видел, как женщина вышла на кухню, достала что-то из холодильника, потом включила телевизор и уселась на диван. Она долго сидела с прямой спиной и не отрываясь смотрела на большой экран. Я подошел ближе, чтобы разглядеть его получше. На мгновение я забыл о холоде, увидев изображение. Дома я никогда не смотрю телевизор. Я всегда считал сериалы дерьмом. Книги – вот единственное, что живет долго. Но тут я вдруг задумался. На какое-то время я совершенно забыл о рукописи. Я внезапно почувствовал себя так, как я, насколько я помню, чувствовал себя до того, как все это начало происходить, когда я все еще писал совершенно другие вещи, и жизнь шла по совершенно другой колее. Подумать только, размышлял я, у меня было столько женщин, и вот я стою здесь и мерзну в одиночестве, тайно подобравшись к чужому дому. Я задумался о том, какими были все те женщины. Похожие на теплые растения на морском дне, с тоской устремлявшиеся ко мне. И вот я стою здесь и передо мной совершенно заурядная, ничем не примечательная женщина, смотрящая телевизор. Ты, может быть, думаешь: какое он имеет право обвинять ее, когда это он шпионит и вторгается в ее жизнь? Но у меня никогда не было намерения вторгаться в ее жизнь. Возможно, это слабая защита, но это действительно никогда не входило в мои планы. Кое-кто, вероятно, может сказать, что я в своей жизни совершал злые поступки, но на самом деле в глубине души я очень добрый человек.

Потом я проделывал то же самое еще несколько дней. Я приезжал к дому в сумерках, стоял несколько часов до темноты, а потом возвращался домой. Это вошло в привычку. А привычки успокаивают, даже когда они бессмысленны. Человек приобретает точку опоры, а все остальное подстраивается под одну рутину. Каждое утро я вставал, завтракал в своей небольшой квартире на Кунгсхольмене, гулял, обедал, отдыхал, а потом ехал к дому. Я начал получать удовольствие от вида и запаха моря, когда свет таял над водой. Я наслаждался тем, как море вписывается в образ Стокгольма, раньше я наблюдал такое только в Венеции и Тревизо, с той лишь разницей, что в Стокгольме море сохранило свой дикий нрав. Здесь город вписался в природу, а в Италии природа всегда подстраивалась под город и подчинялась его декадентским принципам.

Женщина в доме смотрела телесериалы не каждый день. К моему удивлению, она еще и читала книги из библиотеки критика. Она подтаскивала стул, дотягивалась до верхней полки книжного шкафа, доставала книгу, потом усаживалась на диван так же сосредоточенно, как когда смотрела телевизор. Очевидно, она всегда действовала именно так: очень методично и всегда делая одно дело за раз. Читая, она редко отрывала взгляд от книги, казалось, текст ее гипнотизирует. Забавно замечать, что многие люди, включая меня, забыли, как читать сосредоточенно. Может, надо быть кем-то вроде этой женщины, чтобы так читать: наивно отдаваясь тексту, каким бы он ни был. Иногда казалось, что она морщит лоб, но она никогда не отводила глаз от книги. Стоя под сосной, я думал, что отдал бы свою правую руку за то, чтобы узнать, что это за книга. Она явно была из личной библиотеки критика, а такие библиотеки обычно могут немало и с самых разных точек зрения поведать и о человеке, и о миропорядке. Я безуспешно пытался разглядеть название или обложку книги. Потом мне пришло в голову, что я могу прихватить с собой свой театральный бинокль, и на следующий день я смог рассмотреть в него, что женщина читала Мишеля Уэльбека. Мишеля Уэльбека! Я не верил своим глазам. Представь себе человека, который никогда ничего не читает (а по этой женщине сразу было видно, что она практически никогда ничего не читала), – и вот этот человек сидит и читает Мишеля Уэльбека! Должно быть, так чувствует себя не умеющий плавать человек, которого вдруг швырнули в Ла-Манш или в какую-то другую абсолютно неприветливую по отношению к роду человеческому воду. Я громко рассмеялся прямо там, под сосной. Придя домой, я сразу же позвонил бывшей жене и рассказал обо всем. Она тоже очень развеселилась. Мы вместе посмеялись, а потом она сказала, что мне следовало бы разбить окно, ворваться внутрь и спасти бедную женщину. Я пообещал взвесить за и против, и мы похихикали. Но я рассказал жене еще кое-что. Я попытался ей объяснить, что я никогда не видел, чтобы женщина делала свои дела так, как та незнакомка в доме. Быстрая, как белка, но не без странной изысканности. Тогда моя жена сказала: «Дело в том, Макс, что ты в принципе никогда не видел, как какая-нибудь женщина занимается своими делами». Я спросил, что она имеет в виду. «Ты никогда никого не видел, – ответила она. – Ты видел только себя самого, а твои женщины были всего лишь зеркалами, в которых ты мог видеть опять-таки себя». Моя жена, несомненно, умеет схватить меня за все нервы сразу, а потом дернуть. Права ли она? Если да, то правда эта довольно неприглядна.

Я продолжал бдеть около дома. Я знал, в котором часу критик обычно возвращается домой, и старался за час-другой до этого исчезнуть. Но однажды он пришел раньше обычного, и я быстро спрятался за кустом на краю участка. Я видел, как они ходили по дому, каждый занятый своим делом. Через какое-то время они начали целоваться, но тут я отвел взгляд и пошел к машине. Даже шпионя, надо уважать неприкосновенность личности. Если женщина раздевается перед мужчиной, это должна быть ее инициатива, и к этому нечего добавить (даже если… впрочем, неважно).

В машине я всю дорогу домой улыбался. Я чувствовал мягкую, теплую радость, радость, которую я мог объяснить только одним образом, потому что она была такой же очевидной, как отдающиеся в ушах удары сердца или биение крови в висках, когда та женщина появлялась у окна. Я напрочь забывал о рукописи надолго. Возможно, моя жена была права. Я впервые наблюдал за женщиной, не пытаясь увидеть собственное желание или эффект, производимый моими словами. Это как читать чей-нибудь блог, сказала жена. Если достаточно долго читать чей-нибудь блог, автор в конце концов начинает нравиться. Не знаю, могу ли я с этим согласиться, потому что я читаю довольно много блогов людей, про которых я понимаю, что они правы во всем, что говорят, но все равно не могу им симпатизировать. «А ты меняешься, – сказала моя жена. – Как будто что-то мертвое тебя покидает, а под ним есть чему расти. Уверена, что в конце концов все будет хорошо, Макс». Меня очень тронули ее слова. Человек не знает, с кем вступает в брак, но знает, с кем разводится, потому что при таких обстоятельствах проявляется все худшее. «Таких, как ты, нынче уже не сыщешь, – сказал я. – Ты совершенно уникальна. И часть меня всегда будет любить тебя». Откашлявшись, жена сказала, что она очень хочет, чтобы мы остались друзьями, но будет мне благодарна, если впредь я воздержусь от высокопарных фраз. Я спросил, что она может мне посоветовать. Постучись в дверь, сказала она мне. Постучись и скажи все как есть. Скажи, что ты написал роман, рукопись которого должна быть где-то в доме, и что ты пришел за ней. «Ну, не знаю, – ответил я. – Мне кажется, я не готов». «Скоро весна, – сказала жена. – Вечера станут светлее. Ты что, будешь красться вокруг дома по ночам?» Тогда я объяснил ей, что мне это необходимо – видеть, как та невзрачная женщина читает свою кошмарную французскую книгу, как она смотрит сериалы и документальные фильмы. Я не мог представить себе более важного занятия, на которое я мог бы потратить свое время. «Ого, – удивилась жена. – Может, ты влюбился?» Но я же ее совсем не знаю, возразил я. Разыщи рукопись, посоветовала жена. Постучись в дверь, скажи все как есть. Я обещал подумать и несколько дней просидел дома, размышляя. Но ни до чего не додумался, и на третий день снова привычно поехал к дому. Но ситуация начала сама по себе развиваться в направлении кульминации. На следующий день, когда я стоял в темноте, критик вошел в калитку. Я снова быстро спрятался за кустом. Критик зашел в дом, и там они заговорили друг с другом. Женщина выглядела расстроенной, и я бы отдал что угодно за возможность узнать, что он ей сказал, от чего она так расстроилась. Вдруг через пару минут дверь открылась, и критик вышел из дома, прошел к калитке и направился в поселок. Я стоял посреди сада совершенно неподвижно, и по какой-то загадочной причине он меня не заметил. Когда критик исчез за пригорком, я подошел ближе к дому, чтобы лучше рассмотреть женщину. Недели подглядывания добавили мне дерзости, и я оказался всего в паре метров от окна. Вдруг женщина сделала три шага прямо к окну, обхватила лицо ладонями и прижала их к стеклу. Она смотрела прямо на меня. Я окаменел. Вот черт, подумал я. Это конец! Я стоял совершенно неподвижно и надеялся на ту же удачу, которая несколькими минутами ранее пронесла мимо меня критика. Но я уже встретился взглядом с женщиной, и по выражению ее лица я сразу понял, что она меня заметила и что я ее напугал. И все же мы оба оставались недвижимы. Краем глаза я видел, как вокруг меня кружится несколько снежинок. Сосны стояли совершенно неподвижно. Я медленно повернулся и пошел к калитке. Но почти дойдя до нее, я услышал, как открылась дверь дома. Я обернулся. На пороге стояла женщина.

– Подождите! – крикнула она.

Наши глаза встретились снова. Женщина зябко скрестила руки на груди.

– Вы ведь писатель, да? – спросила она.

– Писатель? – переспросил я.

По какой-то причине я мог представить себе только французского писателя из книжного шкафа критика.

– Да, писатель! Автор рукописи.

– Да, это я.

– Я знаю, что произошло с вашим романом! Он сгорел, и сожгла его я!

Я стоял под снегом в нескольких метрах от дома Калисто Рондаса, уставившись на женщину в дверях.

– Что? – спросил я и подошел поближе. – Вы говорите, что рукопись сгорела, и это вы ее сожгли?

Я еще немного приблизился к дому.

– Мне очень жаль, – сказала она на своем странном диалекте. – Мне ужасно жаль. Если хотите отомстить, мстите. Я ждала вас и вашей мести. Так что давайте уже, и будем квиты.

Я стоял и смотрел на нее, и вокруг нас все как будто смолкло. Как будто сосны теперь стояли еще более неподвижно, а море промерзло до дна и все остановилось посреди зимы.

– Почему не слышно моря? – пробормотал я себе под нос.

– Что вы сказали?

– Что очень темно.

Женщина испуганно смотрела на меня, как будто подозревала, что я сумасшедший.

– Вы мне угрожаете? – спросила она.

Я не знал, что ответить. Угрожал ли я ей?

– Нет, – сказал я. – Думаю, нет.

– Хотите отомстить? Тогда идите сюда. Идите и мстите за свою проклятую рукопись! Идите. Я жду.

Голос ее звучал испуганно, как сдавливаемый крик. Я увидел, что она вот-вот заплачет.

– Погодите, – сказал я и направился к ней. – Не плачьте.

– Я не плачу.

– Пока нет. Но вот-вот расплачетесь.

– Да плевать.

Я был уже совсем близко от нее. Она сжимала челюсти, и ее ненакрашенное лицо выглядело бледным от напряжения. Она готовится, подумал я. К чему? Я не знал, но казалось, что она готова ко всему.

– Погодите, погодите, – начал я. – Почему вы сожгли рукопись?

– Чтобы отомстить Калисто.

– Вот как. Понятно.

– Я боялась, что вы придете. А теперь думаю, это прекрасно, что вы наконец пришли. Теперь мы можем покончить со всем.

Да, именно, подумал я. Именно. Мы можем со всем покончить. Я прислушался, не кипит ли внутри меня злоба, поискал суровые слова, которые мог бы сказать. Человек, едва умеющий читать, бросил мою рукопись в огонь. Там, где жгут книги, в конце концов начинают жечь людей, хотел я ей сказать. Вы хоть понимаете, что такое написать книгу? Вы как будто сожгли моего ребенка. Но как я ни искал, злости в себе я не находил. Не было никаких суровых слов, никакого гнева, не ощущалось даже никакой нехватки слов. Зато по телу начало растекаться тепло, словно то, что она сделала, не ранило меня, а странным образом неожиданно подарило покой.

– Думаю, мне пора забыть об этой рукописи, – сказал я. – Она превратилась в нечто иное. Вероятно, все идет так, как должно идти.

Я снова услышал вдалеке шум моря. И пошел к калитке. Подойдя к ограде, я обернулся и посмотрел на женщину. Она по-прежнему стояла в дверях. Мне захотелось вернуться и сказать ей что-то, но я сдержался. Закрыв за собой калитку, я направился к машине.

– Вы на машине? – крикнула женщина.

– Конечно!

– Можете отвезти меня на вокзал?

Пока мы ехали до Центрального вокзала, мы начали совсем другое путешествие, о котором я, возможно, расскажу тебе как-нибудь в другой раз. А теперь мой вопрос к тебе: могу ли я в обмен на деньги, которые я тебе дам, провести у тебя какое-то время, чтобы заново написать «Любовников-полиглотов»? Думаю, сейчас я мог бы написать совсем другую книгу. И я мог бы взять на себя решение каких-то практических вопросов. Я не настолько стар, чтобы не суметь помочь, если понадобится. Что скажешь? Напиши мне мейл. Если ты согласишься, я завтра куплю билеты.

Преданный тебе,