Цикл романов "Новый Михаил". Компиляцияю Книги 1-7 (СИ) - Бабкин Владимир Викторович. Страница 20

Кстати, в эти времена награды не раздавали направо и налево. Тот же первый своей Георгиевский крест IV степени Марсель Плиа заслужил тем, что в течение получаса под ураганным зенитным огнем ремонтировал два поврежденных двигателя, стоя на крыле «Ильи Муромца» во время бомбардировочной миссии на станцию Даудзевас. В том бою аэроплан получил более семи десятков пробоин от вражеского огня, и во многом благодаря героизму Марселя Плиа воздушный корабль вернулся на родной аэродром. А второй крест, уже III степени, он получил за сбитые во время воздушного сражения два немецких аэроплана и принуждение третьего к поспешному бегству. Да уважение со стороны конструктора «муромцев» Игоря Сикорского тоже, в общем-то, не шутка, поскольку несколько предложений этого «русского полинезийца» по усовершенствованию огромного аэроплана были Сикорским признаны разумными и воплощались в новых модификациях этого воздушного корабля и в модернизации существующих машин.

Так что моторист-стрелок у Горшкова был личностью, выдающейся во всех смыслах этого слова.

И как ему, родившемуся в жаркой Полинезии, не холодно здесь, на такой высоте? Я поежился и плотнее запахнул свою белую генеральскую бекешу. Кстати, я понял, почему местные летчики так тепло одеваются. Сквозняк был отнюдь не легкий, невзирая на обогрев салона и кабины. Да и вообще, данная летающая конструкция, гордо именующаяся воздушным кораблем, весь полет поскрипывала так, что это поначалу вызывало мое беспокойство. Но увидев, что никто по этому поводу не дергается, решил не обращать на это внимания. Зато, как я уже говорил, салон «Муромца» отапливался за счет выхлопных газов внутренней пары двигателей, которые по трубкам отдавали тепло экипажу и пассажирам, ветряной генератор снабжал аэроплан электричеством, а кроме того, на этом чуде техники был даже туалет! В общем, это был такой себе аэробус начала двадцатого века, могущий перевезти целых шестнадцать пассажиров и собаку. И еще одно его роднило с аэробусом моего времени – парашютов не предусматривалось.

Петроград. 27 февраля (12 марта) 1917 года

– Товарищи! Враг отступает! Они покидают район Литейного и направляются в сторону Николаевского вокзала! Не дадим им захватить вокзал! Нам нужно взять вокзал первыми, иначе царь перебросит в Петроград войска с фронта. По машинам, товарищи!

Какой-то незнакомый Кирпичникову господин – или товарищ? – отдавал команды и указывал на стоящие в ряд грузовики, обтянутые красными полотнищами с написанными на них различными лозунгами. Толпа солдат и рабочих радостно полезла в кузова.

Кирпичников, которому до зубной боли уже надоела бессмысленная стрельба и не менее бессмысленное хождение по улицам, жаждал действия и потому без колебаний запрыгнул в кабину одного из грузовиков и сразу же поморщился от резкого запаха самогона, которым разило от радостного шофера.

Их колонна выехала на Знаменскую улицу, стараясь объехать кратчайшей дорогой запруженный людьми Литейный проспект и выехать прямо на площадь у Николаевского вокзала. Флаги трепетали на ветру, лица в кабинах были шальные. У кого-то на лице была радость, у кого злоба, кто был просто угрюм, но всех их роднило желание сломать шею царской гидре, всем мироедам и всем тем, кто пил кровь трудового элемента, потому как революция, революция! Пришел час!

Ощетинившиеся штыками грузовики ехали по улице, и вдруг сидевший в кабине второго грузовика Тимофей Кирпичников увидел за идущей впереди машиной стоящие вдалеке пулеметы.

– Стой! Там пулеметы! – истошно заорал Кирпичников, но все еще радостный шофер успел лишь посмотреть на Тимофея, и тут пулеметы впереди ударили по грузовикам кинжальным огнем.

Пули прошивали фанерные борта и косили революционных товарищей пачками. Кирпичников успел увидеть, как радостный шофер получил пулю в горло и, заливая кабину кровью из перебитой артерии, повалился в его сторону. Еще несколько пуль просвистело около головы пригнувшегося Тимофея, и осколок стекла расцарапал ему ухо.

Кирпичников каким-то чудом выпрыгнул из заваливающегося набок грузовика и принялся быстро ползти по грязному снегу в сторону ближайшей подворотни. Лишь добравшись до нее, он выпрямился и оглянулся на место побоища. Вся эта часть улицы была завалена окровавленными телами, некоторые из них еще дергались, многие уже затихли навсегда. Но было и немало раненых, которые стонали и взывали и помощи.

Прикинув, что пулеметы никуда не делись, а раненым, возможно, найдется кому помочь и без него, Тимофей Кирпичников решительно направился дворами в сторону Таврического сада. В одном из дворов он наткнулся на старого деда, который опасливо выглядывал из подвала.

– Отец, к Таврическому правильно я иду?

Дед опасливо посмотрел в ту сторону, куда махнул Тимофей, и, пожевав губами, степенно ответил:

– К Таврическому, мил человек, туда, токмо идешь ты, солдатик, туда неправильно…

– То есть как это? – Кирпичников опешил.

– Да так, солдатик, так. Болезня там. Вишь, люди по домам хоронются?

Тимофей, не веря своим ушам спросил:

– Какая такая болезнь, отец? Ты чего, старый, городишь?

Дед обиженно посмотрел на него.

– Может, я, мил человек, и старый, только из ума еще не выжил. Иди, коль умный и старших почитать тебя не научили.

Кирпичников поспешил окликнуть повернувшегося уходить обратно в подвал деда:

– Да не обижайся, отец, какая такая болезнь, скажи хоть!

Дед обернулся и, вновь пожевав губами, ответил:

– Дык, какая. Известно, какая. Чума…

Где-то между Гатчиной и Могилевом.

27 февраля (12 марта) 1917 года

И тут нас тряхнуло, после чего «Муромец» мелко затрясло. Пробежавший мимо меня Марсель Плиа глянул в правый иллюминатор и громко цветисто выругался. Я посмотрел в ту сторону, и нехорошее чувство сдавило мое сердце.

У нас горел правый двигатель.

Моторист метнулся в кабину. Я поспешил за ним и увидел нешуточную суету в кабине. Из криков экипажа я понял, что лопнул трубопровод ближнего двигателя и вытекший бензин загорелся. Огонь таки перекинулся на крыло, в результате чего занялась ткань обшивки, и мы, словно подбитые, уверенно шли к стелющимся внизу облакам, а за нами в небо уходил дымный черный шлейф.

Пока Горшков удерживал похожий на автобусный руль штурвал, за его спиной суетились лейтенант Орловский и Плиа. Бросаюсь к ним, помогая пилоту и мотористу привязаться к креплениям. В открывшийся правый люк хлещет мощный поток воздуха, задувая гарь и копоть внутрь аэроплана. Рядом с нами на крыле жирно чадит ближний к нам двигатель, и сквозь черный дым вырываются языки сносимого ветром пламени.