Фристайл. Сборник повестей (СИ) - Сергеева Татьяна Юрьевна. Страница 81

А Наталья вдруг разозлилась и сбросила его руку со своего плеча.

— Вот чокнутый! Вы мне лучше расскажите про любовь-то эту… Двадцать пять лет на свете живу, а что такое любовь — так и не поняла. С чем её едят, любовь-то вашу? — Наташка завелась. — Все твердят: «любовь, любовь», а вся любовь к роддому сводится…

Лабецкий, хоть и был сильно пьян, но разом перестал паясничать.

— Что ты за примитивное существо, Наталья? Дурой тебя вроде не назовёшь, а простые человеческие чувства тебе не ведомы. Ты хоть мать-то свою любишь?

Наталья взглянула на меня и засмеялась.

— Чего он спрашивает, а Ирк? Мать…

Я укоризненно взглянула на Лабецкого. Под градусом он совсем забыл, что Наташка — детдомовская. А её понесло.

— Любовь… В детском доме нам любовь не преподавали. Металлолом мы собирали, макулатуру всякую, это было… За учёбу нас, кого хвалили, кого ругали, иногда мы младшим детям книжки читали — было и это. Ну, а мама с папой — то запретная тема была, про них даже шёпотом говорить было страшно… А Вы говорите, любовь… Нас двадцать человек в спальне было, нянечка придёт свет выключить, не всегда «спокойной ночи» скажет…

— Ладно, — сказал Лабецкий примирительно, — не заводись…

Впрочем, пока я проверяла свою укладку, он, отключился, развалившись в старом продавленном кресле. Направляясь к двери, я попробовала его растолкать. Он вяло открыл глаза.

— Чего тебе, Медуза Горгона?

— Ступайте в дежурку, Сергей, постарайтесь прийти в себя… Наталья подержит Вас на станции, пока кто-нибудь из врачей не вернётся…

— «Кто сказал, что я сдал, что мне рук не поднять?..» — чисто пропел он своим баритоном. — Впрочем, Вы правы, доктор. Пойду прилягу. Кричи громче, Наталья, если будет срочный вызов …

Вернувшись на станцию, я поплелась в дежурку: в тот день было очень много вызовов. Лабецкий из обоймы выпал, приходилось работать за него. Я очень устала. Дежурка была пуста. Лабецкого в ней не было.

Я вернулась в диспетчерскую, где Наталья вяло, с непроницаемым лицом смотрела телевизор.

— Где Лабецкий?

— На вызове… — Не повернув головы в мою сторону, ответила Наташка.

— Был вызов? Ты послала его на вызов?

— Да, был вызов. Чего ты пристала? Очередь ехать была Лабецкого, он и поехал.

Я быстро повернула к себе журнал, лежащий на диспетчерском столе. Вызов был к Вике Пономарёвой, к той самой худенькой, несчастной девушке, которой давно не было бы на свете, если бы не врачи нашей «Скорой». У Вики было неизлечимое кардиологическое заболевание, она была приговорена с детства, и мы каждый раз вытаскивали её с того света на кончике инъекционной иглы… У меня подкосились ноги. Я опустилась на стул и молча смотрела на Наташку. Она всё-таки не выдержала моего взгляда.

— Ну, чего ты уставилась? Тебе нравится за него пахать? У Вики — скандальная мать, она обязательно напишет жалобу… Будет жалоба — его уволят.

Я не находила слов.

— Наталья, у тебя в башке все понятия сместились… Ты подумала о бедной девочке? Что она будет думать о нас, о тебе, умирая?

Кажется, я кричала. Но в это время зазвонил телефон. Я взяла трубку. Звонила Вика. Она была дома одна и ей было страшно. Я собрала всю свою волю в кулак и сказала в трубку спокойно и ласково.

— Не плачь, миленькая… К тебе уже выехал Лабецкий. Он постарается тебе помочь. У него должно получиться…

Я больше не смотрела на Наталью. Я схватила свою укладку и через мгновение сидела в машине. Я поехала на тот же адрес вслед за Лабецким.

Вика умерла: он не смог попасть в её тонюсенькую вену. Я приехала слишком поздно. Потом были всяческие клинические разборы и комиссии, под выговоры попали все: и Наталья, и мы — врачи, дежурившие в тот день, и наша заведующая, и главный врач больницы. Лабецкого судили, и он исчез из моей жизни на двадцать лет…

Вскоре нашу маленькую участковую больницу расформировали за нерентабельностью, а вместе с ней перестала существовать и станция «Скорой помощи»…

Я давно перестала удивляться Наталье — сейчас она совсем другая. Мой жизненный опыт позволяет сделать вывод: только тот, кто вволю настрадался, пережил настоящее горе, беду, только такой человек умеет сострадать другому. Можно быть очень добрым, отзывчивым, и не уметь сострадать. Это может только тот, кто сам прошёл все муки ада. Я не только физические страдания имею в виду. Ведь они бывают самые разные, эти муки — у каждого свои. Именно поэтому после войны люди умели сострадать. А сейчас…

Наталья сострадать научилась. Когда я сбежала от мужа и приехала к ней, я не узнала её, это был совсем другой человек. Она словно заново родилась. С каждым тяжёлым больным Наташа сейчас носится, как с близким родственником, даже если этот больной только что покинул тюремную камеру. Она словно епитимью на себя наложила. Она крестилась после смерти Алёнки, а мимо нашей больничной часовни пройти не может, обязательно зайдёт. И с отцом Михаилом, нашим священником, подолгу о чём-то разговаривает. Часовня эта — очередной подвиг Виктора. Полгода за нашим главным ходил, убеждал, уговаривал… И добился-таки: и лишнюю комнату нашли, и убранство приобрели — что-то родственники больных привезли, кое-что сотрудники на свои деньги купили. И пустой наша часовня никогда не бывает. Больные по нескольку раз в день заходят, особенно если кому-нибудь из них операция предстоит. И родственники за своих страждущих — кто помолиться зайдёт, а кто просто свечку поставить. Наш священник, отец Михаил — личность примечательная во всех отношениях. Возраст его трудно точно определить — усы и борода мешают, но мне кажется, он ненамного нас старше. Он среднего роста, полноват, а голос у него красивый, успокаивающий такой, низкий. А самое главное — это глаза. Я таких глаз в жизни не встречала. Они карие, глубокие и такие мягкие, что я им сразу нашла определение, как только впервые встретила этот взгляд — они бархатные… Когда отец Михаил разговаривает, успокаивает тяжёлого больного или отчитывает санитарку за нерадивость, всё равно его глаза греют. По специальности он — военный врач, практиковал больше десяти лет, успел в «горячих точках» послужить. Много видел горя, боли и несправедливости. Очень мудрый, тактичный человек. Вот Наталья к нему и прилипла, словно пластырь. Поговорит с ним, пошепчется — потом ходит с просветлённым лицом и с ещё большим остервенением больным служит. Другого слова здесь и не подобрать.

Этим летом, что греха таить, я нечаянно подслушала её разговор с отцом Михаилом. Мой кабинет — на первом этаже, и в жаркий день окна у меня всегда открыты. А под окном — скамейка. Я писала дневники в историях болезни, как вдруг услышала их голоса. Разговаривали они негромко, но всё равно до меня долетало каждое их слово.

— Восемнадцать лет прошло, отец Михаил… — Говорила Наталья с той самой обречённостью, которую я так хорошо в ней знала. — Этот ужас со мной восемнадцать лет… Я крестилась, ходила в церковь на исповедь, причащалась, священник мне разрешительную молитву дал, как убийце… Но всё равно никакого покоя мне нет. Не отпускает она меня, понимаете? Как мне жить, отец Михаил? Как мне с этим ужасом дальше жить?

Вот, значит, что… Никогда Наталья не говорила мне об этом. Молча несла свой страшный крест.

Мне стало стыдно: не для посторонних ушей была эта беседа. Я вышла из кабинета.

Наталья Алёнку проспала. В самом прямом смысле. Восемнадцать лет назад накануне своего дежурства она позвонила на «Скорую» и сказала, что садится на больничный: заболела дочка. Обычное дело, ничего особенного. Она забрала Алёнку из садика с температурой, не слишком и высокой. Но девочка была квёлая, сонная и сильно кашляла. Наталья запихала в неё какие-то таблетки, кое-как накормила — Аленка есть не хотела, и, уложив её в постель в крохотной детской, уселась перед телевизором. Время от времени она слышала из комнаты сиплый кашель дочери, но от нового фильма отвлекалась ненадолго… Потом Алёнка притихла, Наталью потянуло в сон, и она преспокойно улеглась спать, даже не заглянув к больному ребёнку… Утром она встала, привела себя в порядок и принялась готовить завтрак. Обычно, едва услышав шаги матери, Алёнка сама появлялась из своей комнаты, проблем со вставанием у неё никогда не было, а тут почему-то — тишина… Наташка не то чтобы забеспокоилась, она удивилась… Пошла в комнату дочери и… Девочка была мертва. Это был ложный круп. Алёнка попросту задохнулась. Поздно вечером, когда её мать смотрела телевизор. Или ночью, когда она безмятежно спала. Мне пришлось самой выезжать на констатацию смерти: я в тот день дежурила и была моя очередь ехать. Я почти на коленях молила своих коллег меня подменить — куда там! Боже мой, столько лет прошло, а как вспомню это синюшное личико…