Белая горячка. Delirium Tremens - Липскеров Михаил Федорович. Страница 51

27 – Такие дела, – проговорил Мэн. – Видно, вам суждено ходить с этим. И мне – тоже. Как учителю вашему. Как не вмешавшемуся свидетелю. Видно, каждый из нас будет жить с ощущением греха. И это правильно. Если память о грехе будет постоянно исчезать и терзать ваши души, то грехи людей, живущих на этой земле, будут множиться. Заполнят все пространство. И не останется места для блага. Ибо место блага заполнят множащиеся грехи. И только память о свершенном грехе удержит от свершения новых…

– Накажи нас, учитель, только избавь от памяти. Суди нас самым страшным судом. Только избавь от памяти!..

– Нет, – сказал Мэн, – боюсь, что Господь не дал мне права судить вас. Или еще кого-нибудь. Себя и только себя может судить Человек перед лицом Господа. И вы в этом мире сами будете судить себя. Каждый – сам себя. Каждый из вас – всадник на вороном коне. И мера в руке его. Для каждого из нас. Возможно, это и есть Суд Божий. Здесь. И там. Ибо каждый из вас – частица Божья. Созданная по образу и подобию Его. И его образ, заключенный в каждом из вас, будет судить заключенное в каждом из вас Его подобие… А впрочем, – подумав, завершил свою речь Мэн, – может быть, я и ошибаюсь… А теперь пошли…

И Мэн повернул в сторону Хеврона. И тяжелым спотыкающимся шагом пошел по каменистой дороге. И таким же шагом, неся на себе непомерный груз, побрели ученики.

Дорога слегка шла на подъем. И с каждым шагом ученики шли все тяжелее. И когда они дошли до места, где подъем сменялся спуском, что-то вдруг щелкнуло в их головах. Они разом остановились на вершинке и разом оглянулись назад. И там, в назади, мерцала хижина блудницы. И сама она стояла на пороге. И смотрела в душу каждого ученика.

– Пошли, – приказал Мэн.

И скоро вершинка скрыла видение. И невозможно было понять ученикам: то ли это – память о грехе. То ли бесконечное милосердие Божье, воскресившее Фаину. Что давало им некоторую надежду. Надежду, что грех их, несмотря на слова Мэна, исчез. И не будет у них необходимости судить самих себя. Ибо, как нам кажется, нет ничего страшнее для человека, чем суд над самим собой. Ибо никаким судом ничего уже нельзя изменить. И память останется самым тяжким и вечным приговором.

28 И вот они, раздавленные и пустые, пришли в священный город Хеврон. Древнюю столицу Израиля. В пещеру Махпела. Где были похоронены сам Мэн, сыновья его Исаак и Измаил, его внук Иаков и их жены. Все это не очень соответствовало Первой книге Моисеевой, которую Мэн проглядывал в другой жизни. Но вполне отвечало событиям, происшедшим с ним в период «белки». Ученики распростерлись перед могилами праотцев. А Мэн встал перед своей собственной. На крышке которой было написано на праиврите: «Мэн и Жена его».

И говорил Мэн со своей Женой, собственноручно сожженной им в большом погребальном костре. Вместе с сыном его Исааком.

– Плохо тебе, Мэн, – говорила ему Жена его из далеких времен и пространств. – Уйдя, ты оставил у нас свою любовь к нам, конкретным людям, самым близким в той твоей жизни. Ты поступил, как поступил. Навсегда оставил нас без себя. Здесь. И себя – без нас. Там. Очевидно, так подсказал тебе твой Бог. И ты сам выбрал. Это не последняя твоя смерть, Мэн. Тебе предстоит короткий путь к новой смерти. И бесконечно длинный к новой жизни. Очевидно, так предназначил тебе твой Бог. Возможно, своей новой смертью ты откроешь дорогу к новой жизни. Где мы, возможно, встретимся. Иди, Мэн, – говорила Жена из двух таких разных прошлых, – мы помним и любим тебя. Хотя, мягко говоря, ты был не самым лучшим мужем и отцом. Иди, смерть и жизнь ждут тебя. Господь с тобою…

Жена помолчала, а потом добавила:

– С детьми все в порядке. Старший пишет и даже публикуется. Младший завел свой бизнес и новую собаку. Кокер-спаниэля. Зовут Бондом. Но как ты гулял с его первой собакой, так с Бондом гуляет Галка. А впрочем, ты ее не знаешь. Он встретил ее уже после тебя. Мама твоя ничего. Только у нее постоянно кружится голова. Денежек на жизнь пока хватает. А я очень скучаю по тебе, Мэн. Что бы у нас раньше ни было. Но что делать? Ты сам сделал свой выбор. Я на тебя не в обиде. Хотя в доме без тебя пустовато…

И голос Жены окончательно затих.

Тяжко было Мэну. Темная и светлая дали внезапно открылись перед ним. Во всей своей ужасающей и прекрасной полноте. Страх и надежда перемешались в нем. Схватились в жуткой борьбе. И глядя на могилы Жены своей, сына своего Исаака, и внука своего Иакова, которого он никогда не видел, Мэн сделал свой выбор.

– Да не минует меня чаша сия. В руки твои отдаю себя, Господи. Вместе с тобой пройду я свой путь до конца. И начну все сначала. Благодарю тебя, Господи, что ты дал мне выбор. Как дал его Адаму, показав дерево добра и зла. Куда идти мне, Господи? Подскажи. А что делать с твоей помощью, попытаюсь определить сам…

И услышал голос Господа:

– Иди в Капернаум. Там другой мой сын творил чудеса. Доказывая, что Он – мой сын. Иди и ты. Ты уже убедился, что Я дал тебе силу чуда. И твое право пользоваться ею. Или нет. Иди и выбирай, Мэн. Но я всегда буду с тобой, Мэн. Иди, сын мой…

– Иду, Мэн, – ответил Мэн и встал с колен. Потом он, кого пинками, кого словом, вывел учеников из молитвенного экстаза. А затем и из пещеры Махпела.

29 И вот двенадцать учеников во главе с Мэном, утерев слезы и сопли, таща за собой связь времен, пошли на север, в Капернаум. Его город. Город, где Он уплатил подать на храм. Город, где жили Симон-Кифа и Андрей Первозванный. Город, где Он исцелил тещу Симона, лежащую в горячке. Город, где он избавил Матфея от заботы о казне римского императора. Капернаум, где Он много чего говорил, много чего пророчествовал. Много чего совершил к вящей славе Господней.

Шли они по дороге. Им встречались стада коз, ведомые меланхолично-развязными бедуинами. Бредущие в Хеврон паломники. Их обгоняли автобусы с туристами. Периодически встречались сопровождаемые легионерами колесницы с чиновниками по особым поручениям. И в чем заключались эти самые поручения, зачастую было неизвестно даже самим чиновникам. Пекло раскаленное небо, вяленая на солнце пустыня, казалось, не имела конца. И когда распухшие от жажды языки учеников не помещались во рту и обдирали небо, Господь посылал им ключ с водой. Которого в пустыне не могло быть по определению. Ибо, если кого Господь отправил в путь, то Он сделает все, чтобы этот путь был пройден. Волей пославшего Господа и волей идущего. И вот по пути в Капернаум они опять пришли в Иерусалим. Это произошло в тот самый день, когда римляне начали разрушать Храм. Когда рушились стены, растаскивались драгоценности, разливались по каменным мостовым благовония. И два осла тащили в Геенну ковчег Завета. На краю обрыва два здоровенных легионера подняли скрижали и швырнули их в смрадную горящую бездну. Потом один стал пить вино из услужливо поданного каким-то изгоем кубка. А второй зализывал пораненный каменным краем мизинец правой руки. Но сколько бы он ни лизал, кровь не останавливалась. А наоборот, струилась все больше и больше. Она стекала по волосатой руке, белоснежной тунике, не задерживалась на блестящих поножах и, перевалив через рубцы сандалий, шипя, сворачивалась в жаркой пыли. И вместе с кровью уходила жизнь из легионера. И вот он упал, обескровленный до конца. Кроме сгустков крови, оставшихся на губах. Да и те скоро высохли, потрескались, превратились в пыль. И улетели в Геенну вместе с душой легионера. А тот легионер, который пил вино, побледнел тоже. Но не от обескровливания. А от того, что его кровь внезапно потеряла свой цвет. Она стала ни красной, ни желтой, ни черной, ни еще какой. Она просто стала никакой. А если в жилах человека течет никакая кровь, то и он никакой. Нет у него чувств, нет желаний, ни даже вожделений. А есть только тоска по утерявшей цвет крови. И очевидно, эта тоска так заполнила легионера, что он отбросил кубок, поднял бесцветные руки. И с безысходным криком «О, боги!» сделал шаг в пылающую бездну. И смешался с пеплом сжигаемой веками падали. А отброшенный им кубок попал в висок изгоя и бросил его туда же. Где вечный огонь и вечный стон. А вокруг стоял народ израилев, туристы, деловые люди. Кто рыдал, кто рвал на себе волосы, кто смеялся…