Осенний бал - Унт Мати Аугустович. Страница 11

Когда Маттиас и Кристина вышли из кино, уже смеркалось. После цветного фильма было особенно заметно, как гасли цвета в подступавших сумерках.

XI

Маттиас шел следом за девушкой, отставая от нее на пару шагов, с сигаретой в уголке рта. Профессиональным взглядом он всматривался во встречных, будто подыскивая новых кандидатов для своей коллекции. Он знал, что многие не позволили бы себя фотографировать. Большинство дикарей не разрешает себя фотографировать. Они боятся, что их изображение, их второе я, можно использовать с дурной целью, заколдовав, навсегда поработить, даже убить. Что сделают с картинкой, то сделается и со мной, рассуждают они. Но что говорить о дикарях. Маттиасу съемка часто стоила больших трудов. Даже двое его друзей не могли оставаться спокойными, когда на них направляли объектив. Первый, ученый, едва завидев аппарат, начинал гримасничать, растягивал губы, таращил глаза. Второй, актер, был натура более экспрессивная, под стеклянным взором аппарата он сразу задергался, повалился на пол, стал кричать и сучить ногами. Оба они Маттиаса весьма обескуражили. Он опустил аппарат и отказался снимать. Он был внутренне опустошен. Кроме них, были и другие клиенты, не столь, правда, беспокойные, например женщины, которые перед камерой начинали жеманничать, говоря, что они некрасивы, что хороших снимков с них не сделаешь. И, увы, большей частью оказывались правы. Но Маттиас фотографировал их с удовольствием. И с удовольствием потом наблюдал, как потом рвали на кусочки готовые снимки, как отрывали лбы от носов, рты от щек, шеи от туловища, и все ради того, чтобы остаться неизвестными, как топали ногами и плясали на клочках фотографий. Но им, бедняжкам, от Маттиаса уже было не уйти, потому что негативы были у него в шкафу под замком. Они могли рвать снимки сколько угодно, могли ругаться сколько угодно, но себе они уже не принадлежали, так что правы были дикие колдуны: их лица вопреки течению времени навечно остались молодыми или вопреки смерти навечно старыми, и летний загар уже не сходил с их лиц. Все это было во власти Маттиаса, того самого Маттиаса,

на которого сейчас взглянула Кристина и подумала: память, кажется, следовало бы вообще уничтожить, потому что больше всего утомляют воспоминания; через мозг надо электрический ток пропускать, он бы тогда опять очищался и все можно было бы начинать сначала.

XII

Они решили пойти в ресторан, и (королева) Кристина сказала, что ей надо переодеться. Маттиас решил идти в чем был, на нем с утра была белая рубашка с галстуком. Дома девушка надела длинное светлое платье, а к декольте пришпилила искусственные цветы. Потом накрасила губы, причесалась. Маттиас в это время сидел в кресле и смотрел в окно, в летний вечерний сумрак, в то самое окно, в которое девушка некогда смотрела на такие же летние вечера, и ему вспомнился один вечер, как раз после того как они сошлись с Кристиной, как он с одним другом сидел в какой-то комнате на другом конце города. Они пили чай, разговаривали. Температура неожиданно упала, окна толсто обледенели даже изнутри, стены скрипели, последние пешеходы, хрустя снегом, спешили домой. Маттиас улегся животом на диван и стал разглядывать фотографии, развешанные у друга по стенам. Среди прочих он заметил фотографию друга, где он был с бородой, без усов. Демон поблизости, но он принял такой облик, что его невозможно узнать. Он пригляделся к фотографиям. У всех на снимках были одинаково раскрыты глаза. Все они были его соотечественники. Вдруг с улицы донесся ружейный выстрел. Через несколько мгновений к ним в дверь сердито постучал хозяин дома, просунул голову в дверь и спросил: «Вы стреляли?» — «У нас и ружья-то нет», — ответил друг Маттиаса за них двоих. Хозяин посмотрел на них, долго, иронически, и закрыл дверь. «Черт возьми, у нас и ружья-то никакого нет», — повторил Маттиас возмущенно. И вдруг понял, что он сам не верит тому, что говорит. Эта очень холодная зима стала теперь очень жарким летом, и снова холодная зима стояла на пороге. Маттиас читал, что демон искушал Декарта, когда тот создал свою систему, заставил ученого выйти из дома и присоединиться к пьяным матросам. И еще ему откуда-то запомнилось, что королева Кристина в свое время приняла в Швеции того самого Декарта. Но с тем же успехом все это могло быть и чистой выдумкой.

XIII

Ресторан находился в том месте, где некогда был остров. На этом острове в средние века помещался русский торговый двор. В 1578 году Иво Шенкенберг сжег большую часть города, но во время польского владычества этот двор отстроили заново и снова большей частью разрушили в дни осады 1625 года. В 1708 году сожгли весь город. К 1785 году по приказу императрицы Екатерины один рукав реки перекрыли, и остров отошел к суше. Позднее это место назвали Рыбным рынком. После войны здесь было совершенно пустынно, там посеяли траву, посадили деревья, а несколько лет назад построили ресторан. Его вывеска, красный круг в синем треугольнике, ночью светилась и была видна чуть ли не через весь город. Освещенные огромные окна отражались в тихих водах реки. Шлягеры были слышны за несколько сот метров, время от времени сюда приходили выступать лучшие солисты. Средняя выручка в день составляла… рублей. За обычный вечер выпивалось в среднем …литров водки …литров коньяка …литров вина …литров шампанского …литров крепленого вина и …литров пива. За день съедали …килограммов мяса и …килограммов картофеля. По величине это был второй или третий ресторан в городе.

XIV

(Sunrise this is the last, baby). В потемках, наполненных музыкой, Маттиас сдал в гардероб Кристинин плащ и сел на низкий мягкий стул в ожидании, пока Кристина причесывается в туалете. Подпер голову руками, потер пальцем лоб. (Вот и день недалек, мой последний денек). За стойкой гардероба стояли два швейцара. Один, седоволосый, напоминал университетского преподавателя.

(Швейцар Март Дмоховский был восемнадцатилетним баскетболистом, когда, возвращаясь ночью из клуба, остановился посреди улицы, чтобы перевести дух от густого осеннего тумана, удушливо забившего легкие и сузившего обзор до десяти метров. Вдруг он почувствовал у себя на шее чью-то руку, и незнакомый женский голос сказал: «Позвольте, я постою с вами так». Дмоховский не успел прийти в себя, как через плечо женщины увидел вынырнувший из тумана силуэт огромного мужчины и услышал пьяное бормотанье. Неизвестный тут же пропал в тумане, а женщина выпустила из объятий шею юноши, извинилась и тоже исчезла. Долго бродил Дмоховский в тумане, проклиная себя за то, что стоял как болван, когда его счастье, его единственная обхватила его шею своей рукой. Это случилось в 1933 году, но до сих пор Март Дмоховский не забыл голос той женщины, нежность ее пальцев, запах ее духов. Он не уставал себя упрекать за то, что вынужден делить себя между двумя женщинами — пришедшей из тумана незнакомкой и своей теперешней женой).

Второй был молодой, кудрявый. Первый сидел позади и чистил апельсин, а второй стоял тут, положив руки на стойку. Над ними горел целый ряд пластмассовых светильников. (Sunrise this is the last, baby). Тут вышла Кристина, Маттиас встал, и они купили у администратора билеты. Администратор была женщина примерно пятидесяти лет со всклокоченной прической. Протягивая билеты, она не взглянула на Маттиаса. Не взглянула и тогда, когда брала деньги. Правда, ее взгляд остановился на цветке, пришпиленном у Кристины на груди, но ненадолго. Они поднялись по лестнице навстречу музыке. Я вступаю под своды глухие. Для тебя, для тебя лишь, Мария. Остановились в дверях, оглядели зал, отыскивая свой столик. (Yes, I did what I did for Maria). «У нас номер семь», — сказал Маттиас, ритуально беря Кристину под руку. И его захватило то всеобщее притворство, которому подвержены люди, в одиночку или вдвоем пробирающиеся среди сидящих. И они притворялись, что они хорошо воспитанные, богатые и счастливые молодые люди, совершенно свободные, занятые лишь друг другом. Они изображали то, что было модно: беззаботность и материальную обеспеченность. Большинство столиков было занято, низкие светильники отбрасывали на лбы сидящих красноватый отсвет, оставляя в тени глазные впадины. Все разговаривали шепотом. Сейчас, когда оркестр не играл, тихий гул наполнял весь зал, как гул моря перед штормом или шум леса темной августовской ночью. Изредка звякала какая-нибудь вилка… Официанты неторопливо двигались там и тут по мягким красным ковровым дорожкам. «Стол номер семь», — повторил Маттиас, будто подбадривая себя, и они уселись за стол как раз у танцевальной площадки. Тотчас появился официант и протянул меню. (Вот и день недалек, мой последний денек. В суд иду я, на верную гибель). Маттиас раскрыл меню и протянул Кристине, но девушка вернула его обратно, и Маттиас, не заглядывая больше в меню, сказал, что он заказывает бутылку водки, рыбу в майонезе, томатный салат, салат из огурцов, две бутылки минеральной и один лимонад. Официант смотрел на Маттиаса, пока тот говорил заказ, затем спросил: «Все?» — «Для начала все», — сказал Маттиас сердито, как будто он намеревался заказать что-то еще, и проводил удалявшегося официанта взглядом, будто крича ему вслед: «Что еще я закажу в твоем поганом ресторане, что, скажи мне, еще бутылку водки, или даже две, или, может, еще один салат из огурцов?» На помосте появилась певица, обратилась к публике с парой теплых слов, пожелала хорошо провести вечер, отдельно упомянула сидящих в другом конце зала финских экономистов, пообещала им исполнить финскую песенку и спела-таки: «En voi karsia tanssiaisia». Финны зааплодировали. Кристина вертела в руках рюмку. У нее были длинные тонкие пальцы, какие бывают, должно быть, у японок, но Маттиас в жизни не видел ни одной японки. Он сказал: «Я люблю тебя». Но Кристина не слышала. Певица пела очень громко, ее глаза были полны слез и пусты, взгляд устремлен к горизонту где-то за стеной, к горизонту, скрытому городом и лесом. Но танцевать никто еще не вышел. (En voi karsia tanssiaisia). Официант принес бутылку, разлил, радостный, что склонил двух человек к выпивке. Так подумал Маттиас, вставший сегодня не с той ноги. Он выпил две рюмки одну за другой. (En voi karsia tanssiaisia). Внизу в вестибюле седой швейцар принимал новых посетителей. Они поднимались по лестнице наверх, входили в зал, хорошо зная, что их там ждет, и Маттиас сделал им одолжение, принялся высокомерно их разглядывать, хотя, без сомнения, он не имел ни малейшего права так смотреть на этих адвокатов и хирургов, директоров и шоферов. Не сделал Маттиас ровно ничего в своей жизни, не было у него ни заслуг, ни лишений, ничем он не выделялся, ни работой, ни личной жизнью. Но он смотрел на них в красноватом свете ламп, нагло смотрел им в глаза, как какой-нибудь судья или наполеон. Что позволяло ему так смотреть? Может, предчувствие того, что должно было случиться, но это бы значило веру в судьбу, если не больше, а Маттиас не верил в судьбу, да и кто из нас вообще в нее верит, судьба — это скорее просто слово, не имеющее никакого содержания. Народу в ресторане все прибывало. Конечно, здесь были не только почетные граждане города, заведующие отделами, главные инженеры, милиционеры в штатском, сюда пришли и прожигатели жизни, альфонсы, асоциальные поэты и несколько публичных женщин, искренне убежденных, что они (безуспешно) ищут счастье и домашний очаг. И в этот вечер все эти люди составили веселое (или скорбное, или буйное) братство, большой демократический клуб или даже карнавал. Сословные рамки исчезли, певица пела, на кухне жарили мясо. Точно огромный корабль, стоял ресторан на берегу реки, большой океанский пароход, налетевший на берег. Для всех были открыты все возможности, перед всем миром были открыты все возможности, миллионы людей с удовольствием выскочили бы из объективных закономерностей, хотя бы на несколько часов. Кристина подняла бокал, первый бокал уик-энда. (По субботам вода в бане превращается в кровь, верили древние эстонцы, конечно после полуночи, не раньше, боже упаси). Кругом жизнь набирала размах, завертелась машина, как всяким вечером. Мужчины принялись обольщать женщин, замужние пары — ругаться и впадать в истерику, сплетницы — искать объекты, страдальцы — исповедоваться. Принялись есть, пить, аппетитно, жадно. Все шло хорошо. Мужчины и женщины, особенно женщины, были бодры и свежи, в воздухе разносился веселый смех. Канули в прошлое старые времена. (Например 1695 год, когда с Иванова до Михайлова дня не выпало ни капли дождя, озимых не сеяли совершенно. Два года подряд не удалось собрать ни ржи, ни ячменя. Вдобавок зимой 1696/97 года скот поразил ящур. Многие умерли с голоду, многие повесились, некоторые сбежали и стали разбойниками. В приходе, откуда пошли Кристининого отца предки, умерло свыше 500, а вообще в Эстонии — свыше 70 000 человек. Хуторяне двинулись разбоем на Чудское озеро к рыбакам, но всех переловили и выслали по этапу на строительство укреплений). Мир бесконечно продвинулся вперед в своем развитии. Во время великого голода вымерла пятая часть эстонцев, во время Северной войны — треть, и снова все пошло хорошо. Началась программа варьете. Свет погас. Громкая музыка вытолкнула на сцену девиц-гёрлс, они заплясали канкан, а какой-то похотливый старик с картонным носом гонялся за ними. Затем выступали женщины из восточного гарема с танцем живота, коварно и размашисто дергая бедрами. Их освещал синий прожектор, сменившийся потом желтым, и на помост выскочили девушки в тирольских народных костюмах с радостными гримасами на лицах. Солист спел на английском языке две песни. Зажегся огненно-красный свет. Под дробь кастаньет двигалась в деревянной страсти испанка, партнер, щелкая каблуками, все время смотрел на нее застывшим, обозначающим бурю страстей взором. Затем солист спел две песни на эстонском языке. Потом на арене появился блестящий от масла культурист и стал принимать позы, напрягая разные группы мышц. Дальше стало совсем темно, только звучала мягкая музыка. Появился полуголый юноша, по всей видимости фавн или пастух. Он склонился перед девушкой в тюлевом одеянии, сделал несколько классических любовных жестов, затем поднял девушку на руки, пробежал с нею пару грациозных кругов, затем положил на землю, а сам склонился над нею, встав на колени, потом на четвереньки, и застыл в вызывающей с городской точки зрения эротической позе. Blackout и музыкальный апофеоз. Под аплодисменты снова зажегся свет, но юноша и девушка уже исчезли. Публика снова принялась есть и пить, у каждого в груди мечты и тайные желанья, каждый по-своему под впечатлением от варьете.