Осенний бал - Унт Мати Аугустович. Страница 48

Архитектор Маурер знал очень хорошо, что город, в котором он живет, — изобретение двадцатого века. Уже в начале века начали интенсивно изобретать новые города. Англия изобрела город-сад. Франция — массовые коллективные жилища, Америка — небоскребы. Но Ле Корбюзье с друзьями на этом не успокоились. По их мнению, между небоскребами остается слишком мало места, город-сад же, наоборот, недостаточно плотно заселен, неразумно тратится полезная площадь. Лучше всего, видимо, высотные дома, а между ними обширные озелененные пространства. В этом случае на гектар приходилось бы 400 человек, а не 50, как в городе-саде, но остались бы и солнце, и природа, и радость бытия. Ле Корбюзье считал, что в городе, где дома в 50 метров высотой отстоят друг от друга на 150–200 метров, сохраняются привычные человеку масштабы. Он называл дом машиной для жилья, потому что больше всего любил машины, он принимал их всерьез. Вообще же у города четыре функции. Необходимо, чтобы в нем можно было жить (habiter), гигиенично, удобно и при достаточном количестве солнца. Чтобы в нем можно было работать (trаvailler), причем место работы не должно быть далеко от дома. Чтобы там можно было отдыхать, то есть культивировать тело и дух (clitiver l'esprit et le corps), для чего среди домов необходимо создавать спортивные площадки, пляжи и объемы с песком, где усталые от работы люди могли бы проводить время и восстанавливать силы для следующего трудового дня. Этим трем факторам — проживанию, труду и отдыху — должен, разумеется, сопутствовать четвертый: возможность передвижения (circuler). Маурер с этой теорией был полностью согласен. Да и что возразишь на это? Также Маурер был согласен и с тем, что возведение новых городов неизбежно. От пороков предыдущей общественной формации следует избавляться. Ле Корбюзье и его многочисленные последователи во всех странах обосновали анахроничность старого города следующим образом: в старом городе замкнутые, темные и мрачные внутренние дворы, стесняющие и подавляющие человека. Там мало кустов, деревьев, солнца и ветра. На узкие улицы совсем не попадает свет. Дома расположены в непосредственной близости от улицы, где движутся машины, где круглый день непрерывный шум и суматоха, а воздух насыщен выхлопными газами. Часть квартир, например нижние, постоянно лишены солнца, а влияние этого на здоровье человека известно. Через каждые несколько десятков метров перекресток, что обусловливает возможные опасные дорожные происшествия и в то же время уменьшает пропускную способность магистрали. Кто хочет пойти в магазин, должен перейти улицу; приходится пересекать улицу и школьникам и детям ясельного возраста. Стоянок нет, и машины вынуждены останавливаться у тротуара. Новый город должен быть другим. Его должны пронизывать транзитные транспортные магистрали, отделенные от жилых районов зелеными поясами. Внутри микрорайона все проблемы также должны разрешаться без пересечения магистралей. К торговым и культурным центрам должны вести небольшие улицы, где машины движутся медленно и безопасно. Кроме того, должны иметься небольшие улочки только для пешеходов. Дома должны располагаться так, чтобы каждая квартира получала достаточно солнечного света. Торцы зданий выходят в сторону улицы, чтобы в квартиры попадало меньше шума. Некрасивые и бессмысленные палисадники уничтожаются. Исчезают грязные и темные задние дворы. Со всех сторон есть доступ воздуху и солнцу.

На макете город виден целиком. Строители имеют представление о геометрии города. Сам Ле Корбюзье говорил, что геометрия и бог восседают на одном троне. Плохие же города умрут от недостатка геометрии, утверждал Ле Корбюзье. Архитекторы теперь — словно боги. Как Гулливеры. Одной рукой они переставляют жилые блоки с одного места на другое. Двумя пальцами вытаскивают деревья из земли и сажают их куда надо. Все это они проделывают на макете. Макет при проектировании нового города необходим, он дает представление о городе в целом.

Правда, подобные, воздвигнутые для богов города были в истории известны и раньше. Во второй половине XV века Антонио ди Петро Аверлино создал город в виде круга, где радиальные дороги вели в центр, а в местах их пересечения с концентрическими были устроены небольшие площади. В Городе Солнца Кампанеллы было семь сфер. Альбрехт Дюрер спроектировал в 1522 году город в виде квадрата с большой площадью в центре. Пальма Нуова спроектировал в 1593 году город у подножия Альп, он был шестиугольный. Нё-Бризак во Франции во второй половине XVII века напоминал крест. Здесь еще надо иметь в виду, что уже романские и готские церкви строились для того, чтобы на них взирал бог (самолетов ведь тогда не было). В плане они имели вид креста. С человеческого уровня это заметить трудно. Но эти соборы были городами божьими. Бог тогда еще существовал. Теперь все изменилось, понимал Маурер. Теперь важна не формальная симметрия, а спонтанность, свобода, дома растут среди лесных островков, как грибы. А мы, архитекторы, бродим с корзинками.

Нелегко опережать свое время, как в любую эпоху его опережали все прогрессивные умы, как, собственно, и должно быть. Строительство новых городов сталкивалось с поразительными, совершенно непредвиденными трудностями. И против архитекторов не выступала ни бюрократия, ни природа, сами жители ополчались на них со своей консервативностью. Например, в США в начале пятидесятых годов построили в Сент-Луисе действительно новый город. Он возник на месте старых грязных пригородов. Лучшие архитекторы проектировали его, лучшие социологи вели психометрические исследования. Предусмотрели не только архитектуру, но и духовную атмосферу. В этом городе должно было возникнуть новое общество. Здесь продумали все. Даже круг знакомств, даже возможные конфликты между жителями. И чем ответили люди? Они не захотели жить в новом, полностью отстроенном городе. Они его уничтожили. Расцвела пышным цветом преступность. Жители начали убегать семьями. В конце концов новый город почти опустел. Только наркоманы и никому не нужные старики остались бродить среди великолепных зданий. А поначалу здесь было 12 000 человек. Попытка изменить общественный уклад и условия жизни кончилась тем, что в начале семидесятых годов городские власти постановили взорвать вышедший из-под их контроля отверженный чудо-город. Так ответили люди тем, кто им желал добра! И даже среди своих нашлись предатели! В связи с распространившейся в начале семидесятых годов ностальгией по прошлому (похмелье после молодежного движения) снова вошел в моду старинный город. С печальным изумлением Маурер наблюдал, как люди устремились назад, в пещеру. (Как известно, Станислав Ежи Лец сказал по этому поводу, что можно и в пещеру, но все мы туда все равно не влезем). Снова вылезли на свет божий сектантская робость, страх перед техникой и прогрессом. Явления, периодически угрожавшие миру. Каждый раз начинают оглядываться назад, когда впереди что-то рискованное, захватывающее. Пытаются игнорировать такую объективную реальность, как современный город. Делают вид, будто в таком городе невозможно жить. Забывают ту простую истину, что в будущем все будут жить в городах. Маурера изумляло то, как новое поколение архитекторов с презрением относилось к Городу Солнца, с каким мещанским восторгом говорили они о пригородах, закоулках, летних домиках, старых овощных складах, отслуживших свое кораблях и всем таком прочем, невозвратно ушедшем в прошлое. Они хотели вернуть времена, когда город не отвечал физиологическим потребностям человека, когда интересы коллектива подчинялись интересам отдельной личности. Но именно Ле Корбюзье сказал: «Частный интерес должен быть повсеместно подчинен интересам коллектива. Тогда перед каждым индивидом откроются все возможности для удовлетворения стремления к счастливому семейному очагу и красивому жилью». Ну хорошо, подумал Маурер. Мустамяэ предоставляет кров почти ста тысячам человек. Район это просторный и светлый. Здесь нет ничего преувеличенного и неестественного (как тогда, когда кич снова вошел в моду и тонкая игра, именуемая camp, обуяла интеллектуалов). Как соавтор, Маурер оценивал Мустамяэ выше, чем главные авторы. Что же, думал он, может быть, нам следовало выкрасить Мустамяэ синим и красным, насовать повсюду лотков, открыть толкучки, научно оправдать всяческую пошлую суету? Недостатков и так хватает. Новый человек любит старое, печально подумал Маурер. А мы, стареющие, должны быть современными! Молодые консервативны, старики защищают прогресс. Но за прогресс надо платить, как за всякую вещь. Это Маурер, чье детство пришлось на период капитализма, понимал очень хорошо. Он понимал боль знаменитого архитектора, который очистил пригороды Рио-де-Жанейро от грязных фавел и на их месте возвел прекрасный, просторный функциональный город-спутник. Здесь никогда не зазвучат холодные ритмы колонн, провозгласил знаменитый архитектор. Не зазвучали. Архитектор сделал выбор. Колоннам он предпочел человеческое счастье. Разве он был не прав в своем выборе? — возмущенно спросил Маурер. Неужели правильнее было бы предпочесть колонны человеческому счастью? Долой Мустамяэ! Станцуем тульяк^[5] на Штромке^[6] среди развалюх! Так думал Маурер о новом поколении архитекторов, чьи аргументы полностью совпадали с аргументами заурядного обывателя (приехал на такси, а дома не найти, и таксист запутался). Иногда собака кусает того, кто ей дает кусок. Новая школа утверждала, что современный город лишен ориентации, человек там не знает, откуда и куда он идет. У него вообще нет представления, где он находится. Что у города нет дисциплинирующего каркаса, фактора, позволяющего человеку реально воспринимать окружающую обстановку. Конечно, они вынуждены были признать близость нового города к природе, обилие в нем света и свежего воздуха. Но в то же время они утверждали, что города лишились внутренней напряженности и порядка, своего особого духа и содержания. Что в них отсутствует индивидуальное, интимное измерение (эти два слова, по мнению Маурера, вообще нельзя применять по отношению к городу будущего). Что города стали пустыми. Что большие бессмысленные пространства между унылыми громадами домов неизвестно что собой представляют — природа это или улица, местность или место, дорога или площадь. Что там нельзя ни отдыхать, ни ходить, ни лежать, ни дышать и что единственная мысль, которую они внушают, это поскорее напиться.