Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич. Страница 40
И только трели жаворонка.
Забрезжила мысль: кем пробудиться сегодня? Юным стрелком в зеленой куртке, седовласым старцем или кочевником-цыганом с бубенцами? Пастушкой на изумрудном лугу, арапом в пальмовом лесу или солдатом в далекой пустыне?
Все доступно пока еще непробудившемуся-неродившемуся.
А может, не быть сегодня вовсе? Остаться в небытии, точно эмбрион в своем сладком сне? Пребывать в мире грез, рядом с которыми приземленны и обыденны обычные сны?
Забыться на день, на много дней, на сотни лет, и пробудиться в другой эпохе — возможно даже, на другой планете?
Пока ты не пробудился и не родился, ты можешь больше, чем когда бы то ни было!
Нить мысли ткалась и рвалась. Только свет плывет волнами. И только трели жаворонка.
Розовый свет трепетал на веках Андрогина, расходился овалами, кругами, сливался с птичьим пеньем. Воображаемые свет и звук пробудили сознание.
Вместе с запахом роз ворвался запах сырой земли. Из воображаемой земли поднялась ветка, выпустила листья, выгнала бутон, тот раскрылся. Закружила над цветком пчела, опустилась, погрузилась в чашечку. Сладка была мысль о земле!
И вмиг навалился глубокий сон, черный и глухой, как непроглядная ночь. А потом Андрогин вдруг проснулся и открыл глаза. Уже в новом мире, где забылось все прежнее.
Посреди спальни абрикосового цвета алтарем высилась кровать. Как раскрытые крылья бабочки, обступили ее изломы ширм. Меж ними лежала маленькая принцесса со смеющимися глазами и смотрела в потолок.
Потом взгляд ее обратился к окнам. За ними ветерок морщил зеркало прудов. Светло-желтые, розовые, зеленоватые волны плескались на шелке портьер.
И в такт переливам замигали глаза-незабудки принцессы. В груде подушек заулыбались ее розовые ушки. Где-то в море одеял заливались смехом пальчики ног.
Потом из-под покрывала явились вдруг тоненькие пальцы. Поднялись руки, и взапуски с солнечными бликами побежали по стене угловатые зайцы, угловатые жирафы, угловатые кенгуру. Весь этот зоосад бегал и прыгал, а принцесса смеялась до изнеможения.
Потому что ей было всего десять лет.
Ее пробуждение было подобно первой странице в книжке с картинками. Впереди ждал день, полный чудесных забав. И до вечера ей хотелось просмотреть тысячи картинок.
Но вдруг эта игра ей надоела. Она глубоко вздохнула, улыбка еще блуждала по ее лицу. Закрыла глаза и трижды хлопнула в ладоши.
В тот же миг дверь отворилась, и на пороге появилась мадам Пимпа, вся в малиновом. Ее седые волосы были уложены в тысячу завитков, а лицо растянуто в сто улыбчатых складочек.
За Пимпой следовала Сильвия с золоченым горшком. Она присела в реверансе, высоко подняв руки. Солнечный луч, пробившись между портьер, сверкнул на краю сосуда.
За Сильвией стояла Дорина, на крошечном подносе — китайская чашечка с дымящимся шоколадом и микроскопические бисквиты, проложенные гвоздиками.
Мадам Пимпа, Сильвия и Дорина ступили на середину комнаты. Однако принцесса притворилась, что спит, подложив руку под щеку.
— Принцесса, принцесса! — любовно протрубила Пимпа и подошла к кровати. — Принцесса!
Губы и уголки глаз Андрогина дрогнули. И не было больше сил удерживаться, смех колокольчиком рассыпался по комнате. Она рывком села и хлопнула в ладоши. Пимпа тоже засмеялась, заколыхался ее многослойный подбородок, задрожали черные волоски на нем.
С притворным недовольством подхватила она на руки барахтающегося Андрогина. Легкого, точно пушинка. Ночная рубашка протянулась до земли, будто хвост белоснежного лебедя.
Пимпа приподняла рубашку и обнажила розовый задик принцессы. Потом усадила дитя на горшок.
Принцесса шевелила розовеющими из-под рубашки пальчиками ног и разглядывала обступивших ее женщин. Рядом с ними она, согнувшаяся на горшочке, окруженная ворохом складок ночной рубашки, была крошкой.
Как только послышалось тихое журчание, из соседней комнаты полились нежные звуки виоли д’амур. Музыка воспроизводила любовные вздохи в лесном павильоне во время дождя.
Едва лишь смолкла музыка, принцесса снова прыгнула в постель. Она завтракала, тихонько покачиваясь в подушках. Пимпа присела на край постели, сложив свои мясистые руки на малиновом животе, ее лицо дышало материнской заботой.
Серьезно и рассудительно они потолковали о снах, в которых маленьким детям являются ангелочки и пучки розог. Но лишь только принцесса кончила завтрак, как снова юркнула под покрывало. Она дрыгала ногами и звонко смеялась. Альков звенел проказами и шалостями.
Тем временем Сильвия сдвинула портьеру с двери ванной комнаты. Принцесса со смехом зарылась в подушки. Мадам Пимпа подхватила ее и понесла в ванную.
В розовато-зеленом свете, который струился из круглых окон под потолком этой комнаты в мавританском стиле, стены, отделанные панелями, сверкали золотом, ляпис-лазурью, отливали сапфирным блеском.
Посреди комнаты стояла ванна в форме раковины, по краю которой бежала вереница танцующих амурчиков. А с потолка, из леса сталактитов, словно перевернутые цветки лотоса, склонялись головки душа.
Обнаженное тело принцессы задрожало, отразившись в воде. Прикрыв руками грудь и лоно, она ступила в ванну. Сквозь надушенную воду виднелось ее расцветающее тело. Ей было пятнадцать лет.
Она лежала неподвижно, смежив глаза, положив голову на руки Сильвии и Дорины. Ее серьги в такт стуку сердца позвякивали о край ванны. Вода рябила, и наливающиеся груди двоились, троились.
Воцарилась минутная тишина, похожая на сон. Когда принцесса вновь открыла глаза, прибыл первый визитер.
Это был его преосвященство Бенедиктиссимус, который имел обыкновение являться на аудиенцию прежде, нежели какая бы то ни было мирская забота замутит чувства принцессы.
Дородный священнослужитель был в лиловой мантии, ниспадавшей широкими складками. Толстые пальцы унизаны были перстнями. Глаза говорили о высокой духовной любви. Красный нос был окружен ореолом святости.
Священнослужитель опустился на табурет возле ванны и благословляющим взглядом окинул поверхность воды.
Тихим голосом заговорил он о минувшей ночи — сестре ночи вечной. Что за ней — нам знать не дано. Нам светит ее отсвет, мы чуем ее приближенье и робко трепещем.
Глаза принцессы, внимавшей ему, в испуге расширились.
Потом священник заговорил о чарах плоти и духа. Юные принцессы — это воплощенные ангелы. Милость небес изливается на них, словно в кубок. Душа их — красота, тело их — мистерия.
На это принцесса звонко рассмеялась. Ванна зазвенела эхом, как купол храма при звоне молитвенного колокольчика.
Когда его преосвященство удалился, принцесса восстала из ванны. Душистые струйки, синеватые, розовые, зеленоватые, побежали из сталактитов. Они обтекали тело принцессы туманными радугами, позволяя лишь догадываться об их близости.
Потом мадам Пимпа укутала принцессу в простыни и уложила на диван. Послышалась тихая музыка, звуки которой на миг смежили глаза принцессы. Когда она их открыла, Дорина отвела портьеру с двери будуара.
То был овальный зал с золотисто-желтыми обоями на стенах. Вдоль стен стояли столики в стиле рококо, уставленные флаконами духов, в которых, как в люстрах, преломлялись солнечные лучи. Лишь изысканнейшие букеты смогли бы сравниться с расцветкой пудрениц, уложенных в пирамиды.
Между окнами висели несколько рисунков Обри Бердсли — облачение Венеры из «Under the Hill» {20} — полные божественных анахронизмов.
Принцесса вступила в зал в красных сафьяновых туфельках, в кремовой мантии, не скрывавшей, однако, ее безупречного сложения.
По обе стороны ее стула у трюмо ожидали Фантеска и Смеральдина, а рядом — вереница манекенов в невиданных доселе туалетах.
Было здесь белье цвета бедренца, настолько воздушное, что не распадалось, кажется, только чудом. Были нежнейшие чулки из стеклянного волокна, кончавшиеся наверху как бы чашечками цветка. И туфельки, отделка которых блистала такой выдумкой, какой тщетно требовать от человеческого воображения.