Небесные всадники - Туглас Фридеберт Юрьевич. Страница 73
Но мы навеки прикованы к своему собственному «я», мы ограничены условиями нашего человеческого существования, и управляет нами исключительно наша собственная логика. Нет, никогда не оторваться нам от этой Прометеевой скалы!
Пьер Кюри {79} проник в величайшие тайны материи, но материя поквиталась с ним самым грубым образом: он умер под ломовым извозчиком, как бродячая собака. Помню, я прочел у одного философа: когда лежу на траве, то чувствую, как сквозь меня прорастает артишок. Да, разрушает нас грубая материя, когда-нибудь прорастет сквозь нас простейшая органическая жизнь, но сама эта жизнь вечно пребудет для нас таинственной и непостижимой!
«Раскрыть людям себя и скрыть художника — вот к чему стремится искусство», — говорит Оскар Уайльд в предисловии к «Дориану Грею» {80}. Великая мудрость заключена в этих словах, пусть даже сам автор в жизни тоже грешил против этого правила.
Бог поступил мудро, запретив якобы смотреть себе в лицо. В противном случае он ни для кого не был бы богом. Знакомство с личностью любого автора, пусть самой идеальной, непременно отбрасывает какую-то смутную тень на его произведения. О них уже невозможно судить вполне беспристрастно и объективно, они обрели некий человеческий привкус. А наслаждаясь писателем, хочешь, чтобы он был сродни богу, которого ты никогда не видел, но который владычествует над тобой.
Когда ребенком Карл Черни {81} увидел Бетховена, бородатого, растрепанного, в жилете и брюках из козьих шкур, то подумал, что перед ним Робинзон Крузо. И, после, полагаю, он уже всю свою жизнь так и не мог насладиться величием Бетховена: ему всегда мешало воспоминание о немного забавном дикаре.
Мальчишкой я восторгался вещами одного из старших наших поэтов. И судьбе угодно было, чтобы именно он стал первым увиденным мной в жизни писателем. Было это в деревенском трактире. На полу сидел человек средних лет, держа в обеих руках по стопке водки, и гремел: «Выкупайте, тогда будет вам стих, на кого хотите!» Вокруг, отпуская тяжеловесные шуточки, реготала гурьба мужиков. Мне сказали, что это и есть известнейший наш поэт того времени…
В отчаянии я вжался лицом в угол. На всю жизнь запомнился мне этот человек.
В наследии каждого писателя нужно видеть две стороны: то, что противостоит губительному воздействию времени, и то, что выткалось прямо из этого времени и с его уходом утратит свое значение. И как часто вторая сторона гораздо обширней первой. Позже бывает порой трудно понять, почему талант, осознающий свою силу, вообще тратил энергию на подобные случайные задачи, решение которых ничего не прибавляет, а скорее вредит ему. И однако это саморасточительство продолжают даже те, кто вполне его осознает.
Эту случайную работу диктуют прежде всего будни и материальное положение автора. Более важным мотивом может быть стремление жить пусть даже самыми заурядными интересами общества. Это может и реально помочь писателю оставаться в органичном единении с настоящей жизнью и ее сокровеннейшей сутью. Тогда у него был бы заслон от артистически-эстетствующего мировосприятия.
И в конце-то концов — разве знает всякий раз сам писатель и его современники, что действительно важно, а что случайно! Известно ведь, что Сервантес до конца дней своих высоко оценивал собственные драматические сочинения, тогда как «Дон Кихот» был задуман всего лишь как ехидный памфлет на одну из нелепиц того времени. Вот и Рабле написал «Гаргантюа» только для того, чтобы вызволить издателя из затруднительного материального положения, в которое вверг его своими же учеными сочинениями. Сам он ставил последние несравненно выше — а что известно о них теперь?!
Несчастье писателей небольших зачастую не в том, что они слишком малы, а в том, что они хотят быть больше, чем они есть на самом деле. В этом трагедия перенапряжения.
Я верю, что в любом человеке есть задатки для художественного творчества. Не бывает людей, которые, говоря теоретически, не годились бы в художники. Для этого не нужно бог знает какого образования, исключительного жизненного опыта, не нужно даже специальной технической подготовки. Не должен писатель являть нечто новое и неожиданное. Для искусства достаточно и самых скудных знаний, жизненных замет, которые есть у каждого из нас. Искусство лишь в том, чтобы найти свой сад и возделывать его в меру своих сил.
Талант — умение видеть границы этого поля. Талант не безграничен и «работает» только в определенных границах. За ними начинается дилетантство и симуляция.
Наше время выдвинуло трех великих автодидактов, писателей со скудным начальным образованием: Максима Горького, Джека Лондона и Кнута Гамсуна {82}, произведения которых еще долго будут озадачивать профессоров эстетики.
Было бы ошибкой безоговорочно осуждать дилетантство в искусстве, то есть дилетантство как любительство без всякого налета предосудительности. Дилетантов несомненно больше, чем творческих натур, но они по крайней мере являют собой обширную почву, на которой произрастают таланты.
Дилетантов в искусстве можно сравнить с учеными, которые хотя и не обогащают своими исследованиями науку, зато повышают уровень культуры.
Дилетантство — явление загадочное. Дилетант по своим техническим знаниям зачастую даже превосходит творца. Но интуиция его малопродуктивна. Это и становится его судьбой.
Тем не менее разумом в искусстве можно достичь многого. Почти все выдающиеся «авторы одной книги» были дилетантами: Б. Констан {83}, Кьеркегор {84} и Грибоедов. Они мало что имели сказать, да и это малое шло исключительно от рассудка. Но разве от этого мы чтим их меньше?!
Некий исследователь рассказывал о двух островах где-то в Океании, у обитателей которых были заведены странные порядки для охраны конституционных свобод. На одном острове избиратели избивали правителя сразу же после выборов — для предупреждения произвола в будущем. А на другом — правителя били по окончании выборного срока — в наказание за произвол совершенный.
Этот этнографический анекдот напоминает обычаи критиков в некоторых странах. Тут творца избивают до того, как он начнет творить. Там его бьют после того, как он сделал свое дело. В эстонской же литературе приняты оба метода.
Посредственное художественное произведение рецензия может погубить или прославить. Но что значит для «Гамлета» еще один или даже десять томов восхвалений либо хулы. Его не возвеличивают и не принижают гениальные издевки Толстого или Шоу. Он живет своей жизнью, как солнце.
Великий творец в критики не годится. Подобно тому, как он всегда создает свой мир вместо существующего, точно так же он поступает и с существующим произведением. Не может он увидеть неподдельную реальность, как бог, создавая мир, не смог бы увидеть какой-нибудь другой мир, буде таковой уже существовал бы.
Чем более велик критик как художник, тем дальше отклоняется он от разбираемого произведения. Ближе всего к нему, пожалуй, бесчувственный и мелочный педант. Но такую близость впору сравнить с близостью паразита к телу исполина.
Мало одного только голого рассудка для критики искусства. В критике мы точно так же ищем неожиданностей, как и в произведении искусства. Но привести в изумление может только творец.
Рецензия также результат творческого видения, хотя и иного рода. Любой объект, будь то природа или произведение искусства, следует оценивать в свете интуиции.