Среди тысячи слов - Скотт Эмма. Страница 3

Однажды я получу тепло, которого так желаю, в виде пламени от одной из батиных сигарет.

Его храп наполнял трейлер, я подошел к обогревателю. Нам нужно быть осторожными с термостатом – я следил, чтобы он был установлен на восемнадцать градусов, – но в трейлере была дерьмовая изоляция и никакого фундамента. Я помахал рукой перед вентиляционным отверстием. Обогреватель был включен и работал, впустую тратя наши деньги и не помогая. Под нами свистел холодный январский ветер. Я чувствовал его через пол.

За лобовым стеклом под покровом белизны раскинулась свалка. Наша заправка под брендом Wexx сегодня была закрыта. Не то чтобы у нас бывали клиенты. На улице было тихо и спокойно. Метры ржавых машин стояли белыми холмами, чистыми и нетронутыми над сплетением металла. Кладбище.

Весь Хармони казался мне кладбищем, местом, которое тебя похоронило. Но туристам нравилось. Летом они приезжали отовсюду, чтобы покинуть свое время и попасть в США примерно 1950-х годов. Центр Хармони состоял из шести квадратных кварталов с архитектурой викторианской эпохи, цветными фронтонами, одним магазином мороженого и бургеров, музыкальным автоматом и постерами Элвиса и Джерри Ли Льюиса [3] на стенах. Один светофор висел над главной улицей, и у нас был магазинчик мелких товаров по пять и десять центов, в котором продавались сувениры гражданской войны. В зеленых холмистых полях между Хармони и следующим настоящим оплотом цивилизации Брэкстоном была какая-то большая битва. Туристы приезжали сюда ради истории и молочных коктейлей, а затем уезжали. Спасались.

Я глянул на батю. Пятьдесят три года, а выезжал он из Хармони, наверное, дважды. Однажды – в больницу в Индианаполис, когда я родился, и в ту же больницу, когда мама умерла одиннадцать лет назад.

Он был похож на машины, которые мы сдавали в лом, и заправку, на которой он иногда работал, – постарел раньше срока, разорился и пах своим любимым бензином. Он не собирался убираться из Хармони, но я, черт побери, намеревался это сделать.

Когда-нибудь.

Я положил ладонь на холодное оконное стекло. Ледяные щупальца ветра пробирались через трещины по подоконнику. Я все лето копил деньги на окна получше – подрабатывая тут и там для Мартина Форда в Общественном театре Хармони, если не работал на заправке. Когда октябрь проскочил мимо, батя пообещал добраться до магазина технических товаров за новыми окнами. Но я отдал ему деньги, и он потратил их на выпивку.

Вот что приносит доверие.

Батя пошевелился и, моргнув, проснулся.

– Айзек?

– Да, это я. Хочешь завтракать? – я направился на маленькую кухню, дуя на свои замерзшие пальцы.

– Сосиску, – сказал он и зажег полуистлевшую сигарету Winston.

– Сосисок нет, – сказал я, насыпая две миски хлопьев. – Я зайду в магазин по пути домой из школы. Перед сегодняшним вечерним спектаклем.

– Черт возьми, зайдешь.

Он, кряхтя, поднялся с дивана и побрел к стулу и складному картонному столу, который служил нам обеденным. Я сел напротив него и пытался игнорировать, как он, хлюпая, ел хлопья между затяжками сигаретой.

Батя склонился над миской. Вес самой его жизни тянул его вниз. На нем висел груз долгих лет борьбы и бедности, суровых зим, разбитого сердца и алкоголя. Небритые щеки обвисли, мешки под водянистыми глазами. Немытые волосы падали на лоб серой соломой. Я опустил глаза, решив закончить завтрак за десять ложек и выбраться отсюда ко всем чертям.

– А что сегодня вечером? Спектакль? – спросил батя.

– Ага.

– Какой в этот раз?

– «Царь Эдип», – ответил я, слово он не шел уже две недели и мы не репетировали его четыре недели до этого.

Он проворчал:

– Греческая трагедия. Я не совсем тупой.

– Знаю, – ответил я. Волосы на загривке поднялись дыбом. Он еще ничего не пил, так что злоба еще спала. Она приходила обычно только по ночам – это его Джекил [4], – и я изо всех сил старался держаться подальше, пока она не пройдет.

– И какую роль исполняешь ты?

Я вздохнул.

– Я Эдип, бать.

Он фыркнул и засунул ложку хлопьев в рот. Молоко потекло по щетине на подбородке.

– Этот Мартин Форд и впрямь заинтересовался тобой, – он тыкнул в меня ложкой. – Берегись. Он превратит тебя в гомика, если продолжишь играть эту фигню. Если уже не превратил.

Я сжал зубы и кулаки, но ничего не сказал. Он не впервые намекал, что Мартин – режиссер Общественного театра Хармони – любил меня не только из-за моего таланта. Правда была в том, что Мартин и его жена Брэнда были мне лучшими родителями, чем батя мог себе представить.

Но ему я об этом не сказал. С орущими ослами не говорят в надежде на состоятельный разговор.

– Спектакль заканчивается завтра вечером, – я рискнул поднять на него взгляд. Я не был так глуп, чтобы просить его прийти, но часть меня, которая все еще хотела верить, что он настоящий отец, никак, черт возьми, не сдавалась. – Последний спектакль.

– Да? – ответил батя. – Но сколько еще после этого? Ты занимался этим дерьмом многие годы. Знаешь, что оно делает тебя мягким. Я не оставлю свой бизнес гомику.

Его слова отскочили от меня. В моем телефоне мелькали десятки женских имен, а мысль о том, что он оставит мне «Автосвалку Пирса» или заправку франшизы Wexx, была просто смехотворной. Здесь больше не было бизнеса, если не считать редких заблудших путешественников, которые не знали, что можно проехать на восемь километров дальше в сверкающие большие заведения Брэкстона. Мы жили на пенсию отца по недееспособности и мою зарплату из театра. Или, скорее, он жил, а я существовал. Я не жил, пока не ступал на сцену.

Я мог вынести его слова. А вот его кулаков мне нужно было остерегаться.

Не раз после его тирады мы оба оставались в крови, и я мчался на всей скорости за рулем своего старого голубого пикапа Dodge по извивающимся дорогам прочь из Хармони, намереваясь выбраться из Индианы раз и навсегда. Потом представлял, что батя застрял здесь один, ест холодные хлопья на завтрак, обед и ужин, пока суровая зима не подарит ему пневмонию. Или он может нырнуть в ведро жареной курицы и наесться до сердечного приступа. И лежать мертвым и гнить на нашем дерьмовом диване, а никто неделями не станет заходить, чтобы проверить, а то и месяцами.

И каждый раз я разворачивал свой чертов пикап.

Вот что мы делаем ради семьи. Пусть даже твоя единственная семья – сволочь пьяница, которому на тебя плевать.

– Сделай мне еще, хорошо? – сказал батя, когда я встал, чтобы убрать миску в раковину.

Я насыпал ему еще одну порцию хлопьев и пошел одеваться в школу.

В своей маленькой комнате – кровать, комод, шкаф размером с гроб – я надел лучшую пару джинсов, ботинки, фланелевую рубашку поверх майки и черную кожаную куртку. Из-под стопки сценариев я вытащил шерстяную шапку и перчатки без пальцев, которые Брэнда Форд связала для меня, и засунул пачку сигарет из секретного запаса, о котором батя не знал, иначе давно бы уже разграбил. Я засунул их во внутренний карман куртки.

Батя сонно смотрел на настенный календарь, который нам оставил продавец после неудачной попытки продать страховку недвижимости.

– Сегодня восьмое?

– Ага, – ответил я, закидывая рюкзак на плечи.

Он повернулся ко мне, блеск сожаления и боли плескался в красных глубинах его водянистых глаз.

– Уже девятнадцать?

– Ага, – ответил я.

– Айзек?

Я замер, уже положив руку на дверь. Секунды растянулись.

«С днем рождения, сын».

– Не забудь купить сосиски.

Я закрыл глаза.

– Не забуду.

И ушел.

Мой синий Dodge 71, припаркованный рядом с трейлером, замерз. Мне удалось завести его, и я оставил его греться, пока сам счищал лед с лобового стекла. Часы на панели управления показывали, что я опаздываю в школу. С моих губ сорвалось облако бранных слов. Терпеть не могу заходить в класс, уже заполненный учениками.