Акт бунта (ЛП) - Харт Калли. Страница 19

В среднем человеческое тело вмещает примерно пять и шесть десятых литра крови.

Я знаю это, потому что смотрел вниз, на озеро жизненно важной жидкости, вытекающей из Пресли Марии Уиттон-Чейз, когда делал ей искусственное дыхание. Трудно сказать, сколько осталось на бетоне, но очень много. На моей рубашке и джинсах тоже много. На руках, предплечьях и на моих белых кроссовках. На рассвете приходит уборщик и выливает ведро горячей воды с хлоркой на беспорядок и скребет тротуар жесткой щеткой, пока не оказывается по щиколотку в розовой пене. Требуется еще три ведра обжигающе горячей воды, чтобы смыть улики, и после этого тротуар снова выглядит совершенно нормально. Вот только это не так. Я все еще вижу кровь. Очертания жуткого багрового бассейна прекрасно видны мне, независимо от того, сколько раз я пытаюсь сморгнуть его.

В семь часов знакомый парень выходит из Сент-Августа; Реми видит, что я стою у развалин кирпичной стены, осколки кирпича разбросаны по земле вокруг моих ног, и вздыхает, качая головой, когда подходит. Отхлебывает кофе из чашки навынос. На его челюсти появилась темная тень, любезно предоставленная вашим покорным слугой.

— Ты все еще здесь, — заявляет он.

— Ага.

— Ты весь в крови, — указывает он.

Я смотрю на него с пренебрежением.

— Это игра «Укажи на очевидное» для одного, или кто-нибудь еще может играть?

Реми кривится. Думаю, что это должна быть веселая улыбка, но он просто выглядит обиженным. Я уже видел такое же выражение на стольких лицах раньше. Предупреждение: взаимодействие с Паксом Дэвисом может вызвать внезапные приступы разочарования, раздражения, обиды и гнева. Действуйте на свой страх и риск. Большинство людей предпочитают прервать контакт со мной — идеальный результат, и мой предпочтительный вариант общения с незнакомцами, — но Реми не знает, что для него хорошо. Он щурится на меня одним глазом, указывая на меня, когда сглатывает.

— Знаешь, ты очень похож на нее. На свою мать.

Ох, к черту это.

— Прерву тебя на этом, спасибо.

— Что? Имеешь что-то против того, чтобы тебя сравнивали с членом семьи? — Парень холодно смеется.

— Мередит не член семьи. Она вынашивала меня. На этом все.

Реми склоняет голову набок, внимательно наблюдая за мной.

— Вынашивать ребенка в течение девяти месяцев — это немалый подвиг, чувак. Тебе не кажется, что это само по себе означает, что ты должен…

— Нет, я ей ничего не должен. И просто для справки, она вынашивала меня всего восемь месяцев. Заставила вытащить меня на месяц раньше, потому что я, видишь ли, сдавил ей седалищный нерв. Мои легкие еще даже не были должным образом сформированы. Меня поместили в инкубатор на несколько недель. Итак, продолжай. Продолжай говорить мне, какая она замечательная мать.

Парень пожимает плечами.

— Наверное, это довольно хреново. Хотя, похоже, у тебя все получилось просто отлично.

Я забрызган кровью, на мне больше чернил, чем у обычного заключенного, я брею волосы до корней, и за последние три года не улыбался без изрядной доли злобы. Похоже, «получилось просто отлично» — это субъективный термин для Реми. С другой стороны, он каждый день имеет дело с больными людьми. Все части моего тела функционируют. У меня имеются все конечности. Я могу дышать без посторонней помощи. Когда вы видите, как люди проходят через больницу в буквальном и переносном смысле, человек в моем состоянии считается на пике физической подготовки.

— Если ты пришел сюда, чтобы сказать мне, чтобы я не кричал на нее, можешь забыть об этом. В тот момент, когда часы пробьют час, я направлюсь прямо туда. И тебя здесь не будет, чтобы, блядь, остановить меня.

— Тяжело, когда кто-то, кого ты любишь, так серьезно болен, да?

Я чуть не давлюсь собственным языком.

— Меня не волнует эта женщина.

— Ой ли? Не так много людей, которых я знаю, будут торчать за пределами больницы в течение двенадцати часов, спасать чью-то жизнь, покрываться кровью и не идти домой переодеваться, потому что им все равно.

— Отвали, Реми. — Вытаскиваю пачку сигарет впервые с тех пор, как меня чуть не сбил «Эво». Зажимаю одну сигарету между губами, хмурясь, когда прикуриваю, ожидая, что парень поймет намек и уйдет.

— Полагаю, было бы пустой тратой времени напоминать тебе, что ты отравляешь себя перед зданием, полным больных людей? — говорит он.

Я затягиваюсь сигаретой, наслаждаясь жжением, когда дым проникает в мои легкие.

— Ты прав.

— И ты даже не собираешься спросить о ней?

Я искоса смотрю на него, снимая воображаемую табачную крошку с кончика языка.

— О Мередит?

— Нет. О девушке, которую ты спас.

— Ты имеешь в виду девушку, которая чуть не умерла, потому что ты был слишком занят, зависая на «Грайндере»², чтобы выяснить, почему я звал на помощь?

Реми выглядит так, словно только что откусил что-то мерзкое.

— Это должно быть оскорбительно? Подразумевая, что я был на «Грайндере», ты тем самым подразумеваешь, что я гей? И ожидаешь, что я расстроюсь из-за этого?

— Я ни на что не намекаю. Мне насрать, гей ты, натурал или сексуально амбивалентен. Ты слышал, как я кричал, и был слишком занят своим телефоном, чтобы выяснить причину. Я высказываю тебе по этому поводу.

Я ожидаю, что он будет спорить, но парень пожимает плечами.

— Ты прав. Я должен был выйти. Конечно, ты вел себя как маленькая сучка, но это не оправдание. Я должен был прийти и проверить, что, черт возьми, происходит. К счастью, девушка не умерла…

Я прищуриваюсь, глядя на него.

— Серьезно? Не умерла?

— Как я и сказал. Ты спас ей жизнь. У нее впереди долгий путь. Восстановление будет нелегким. Но она дышит благодаря тебе.

Секунду я молча перевариваю это. Думаю, что испытываю облегчение. Я делал все, что было в моих силах, чтобы не думать об этом, о Пресли, с тех пор как вышел сюда, но это было так же невозможно, как пытаться не дышать.

— Сомневаюсь, что я получу открытку с благодарностью по почте в ближайшее время, но неважно, — бормочу я.

— Что это значит?

Я закатываю глаза.

— Ты видел ее запястья. Она довольно ясно выразила свои желания, когда вот так вскрыла себе вены. Она не хотела, чтобы ее спасали, чувак.

Вертикальные. Раны были вертикальными. Моя старшая двоюродная сестра обычно резала себя напоказ. У нее были горизонтальные разрезы. Крики о помощи, или о внимании, или освобождении, в зависимости от того, какой это был день недели. Пресли имела в виду именно это, когда приставила лезвие к своей коже. Это чертово чудо, что девушка выжила.

— Если есть что-то, чему я научился, работая здесь на протяжении многих лет, так это тому, что нельзя делать предположений о намерениях кого-то другого, малыш, — говорит Реми. — Черт, почему бы тебе не дать мне одну из них. — Он указывает на пачку сигарет.

Я даю ему сигарету, главным образом потому, что ошеломлен тем, что буквально минуту назад парень читал мне лекцию о курении перед больницей только для того, чтобы потом сделать это самому. Все еще в своей медицинской форме. Реми прикуривает и возвращает мне зажигалку.

— Хуже всего ночью. Депрессия. Тревога. Страх. Беспокойство. Демоны людей выползают из тени и беснуются, как только садится солнце. Возможно, в этом было дело, когда она сделала это, но кто знает. Она могла немедленно пожалеть об этом. Передумать. Не узнаешь, пока не спросишь ее.

Я невесело смеюсь, стряхивая пепел с кончика сигареты.

— О чем, черт возьми, ты говоришь? Я ни о чем ее не собираюсь спрашивать.

— Ты не собираешься с ней увидеться?

— Зачем мне это? Будет достаточно плохо видеть ее в школе. Мне не нужно…

— Подожди, ты ее знаешь?

Я пожимаю плечами.

— Да, придурок. А как ты думаешь? Мы оба учимся в академии. — Конечно, мне не нужно уточнять, какую академию я имел в виду. Здесь есть только одна: печально известный Вульф-Холл.

— Ну, и как ее, блядь, зовут? Мы пытаемся выяснить, кто она такая, уже несколько часов, а ты, черт возьми, ее знаешь. Господи Иисусе, чувак.