Ночная Сторона Длинного Солнца - Вулф Джин Родман. Страница 47
Легенда гласила, что разговор с бесами приносит несчастье.
— Он говорил с тобой, Ворсянка? Или ты с ним? — спросил Шелк.
Она не ответила.
Ее мать вернулась с водой. Шелк помог ей усадить Ворсянку; он ожидал, что им с трудом удастся напоить девочку, но она жадно осушила всю глиняную кружку, как только та оказалась у ее губ.
— Принеси еще, — сказал он и, как только мать Ворсянки ушла, перекатил несопротивляющуюся девочку на бок.
Когда Ворсянка выпила еще, мать спросила:
— Это бес, патера?
Шелк опять сел на стул, который она ранее принесла для него.
— Да, я так думаю. — Он покачал головой. — У нас слишком много настоящих болезней. Окажется полным ужасом… — Он не закончил мысль.
— Что мы можем сделать?
— Ухаживать за ней и как следует кормить. Следить, чтобы она пила, когда захочет. Мне кажется, что она потеряла много крови. — Шелк снял полый крест с цепочки, висевшей на шее, и коснулся пальцами его острых стальных краев. — Патера Щука рассказывал мне об этом виде бесов. Это было… — он закрыл глаза, вспоминая. — За месяц до того, как он умер. Я не поверил ему, но выслушал, из вежливости. И сейчас я очень рад, что это сделал.
Мать Ворсянки горячо кивнула:
— Он сказал тебе, как отогнать их?
— Сейчас бес далеко, — рассеянно сказал Шелк. — Наша задача — не дать ему вернуться. Я могу сделать то, что сказал патера Щука. Я не знаю, откуда он об этом узнал и сработает ли это, но он сказал, что тогда ребенка не потревожат во второй раз.
Помогая себе тростью Крови, Шелк прихромал к окну, уселся на подоконник и наклонился наружу, держась свободной рукой за обветренную старую раму. Окно оказалось довольно маленьким, и он без труда смог дотянуться до крошащихся кирпичей над ним. Острым концом одной из четырех гамм, образующих крест, он нацарапал на кирпичах знак сложения.
— Я держу тебя, патера. — Отец Ворсянки схватил его ноги выше коленей.
— Спасибо, — сказал Шелк. Он нацарапал имя патеры Щука слева от наклонного Х. Патера Щука всегда подписывал свои работы; так он говорил.
— Я притащил тележку для тебя, патера. Я рассказал хефе о тебе, и он сказал, что все будет в порядке.
Чуть поколебавшись, Шелк добавил собственное имя с другой стороны Х.
— Благодарю тебя. — Он нырнул обратно в комнату.
— Я хочу, чтобы вы оба помолились Фэа. Исцеление — по ее части, и что бы ни случилось с вашей дочкой, случилось в конце ее дня.
Родители Ворсянки дружно кивнули.
— И еще Сфингс, потому что сегодня — ее день, и Жгучей Сцилле, не только потому, что наш город посвящен ей, но потому, что ваша дочка просила воду. И последнее, я хочу, чтобы вы с истинным рвением помолились Внешнему.
— Почему, патера? — спросила мать Ворсянки.
— Потому что я вам так сказал, — резко ответил Шелк. — Не думаю, что вы знаете какую-нибудь из положенных ему молитв, и, на самом деле, их действительно немного. Сочините свои. Он примет их, если ваши молитвы будут искренними.
Пока он спускался по лестнице на улицу, одна крутая болезненная ступенька за раз, за его спиной послышался голос Мукор:
— Это было интересно. Что ты собираешься делать дальше?
Он повернулся так быстро, как только смог. Как во сне, он посмотрел на оскал черепа безумной девушки и на глаза, которые никогда не принадлежали грубому сгорбленному отцу Ворсянки. Она исчезла, пока он во все глаза глядел на нее, и мужчина, который следовал за ним по лестнице, встряхнулся.
— Что с тобой, Куница? — спросил Шелк.
— Что-то странное, патера. Даже не знаю, что нашло на меня.
Шелк кивнул, начертил в воздухе знак сложения и прошептал благословение.
— Счас я в порядке, или так думаю. Могет быть, слишком переволновался из-за Ворс. Как будто кролик насрал на мою могилу.
Раньше Шелк вносил таз с водой по лестнице в спальню и мылся в пристойной уединенности; сейчас об этом не могло быть и речи. Закрыв на засов обе двери, он завесил окно на Серебряную улицу тряпкой для мытья посуды и кухонным полотенцем, а окно в сад (которое смотрело на киновию) тяжелым серым одеялом, которое он хранил на самой высокой полке шкафа, стоявшего в селлариуме [43], на случай, если вернется зима.
Отступив в самый темный уголок кухни, почти к лестнице, он снял одежду и принял холодную ванну, о которой так долго мечтал, намылился с головы до верхушки гипса, а потом смыл пену чистой холодной водой из колодца.
Мокрый и слегка освежившийся, но настолько усталый, что всерьез подумывал о том, чтобы лечь спать прямо на полу кухни, он оглядел разбросанную одежду. Штаны, решил он, еще можно спасти: немного заштопать, и их опять можно будет носить, как он носил их, когда латал крышу мантейона или делал другие подобные дела. Он опустошил карманы, выложив четки, две карты Крови и все остальное на старый поцарапанный кухонный стол. Тунику починить невозможно, но после хорошей стирки она пойдет на тряпки; он бросил ее в корзину для белья поверх исподнего и штанов, вытерся чистым кухонным полотенцем там, где обжигающее тепло кухни еще не высушило его тело, и отправился в кровать. Если бы не боль в щиколотке, он бы почти заснул, не дойдя до двери спальни.
Его осел заблудился в желтом доме. Под его копытами трещали осколки бокала, который Кровь разбил выстрелом из золотого игломета Гиацинт, и рогатая сова, большая, как летун, кружилась над головой, ожидая случая напасть. Увидев полускрытый волосами двойной укус, который сова оставила на шее Ворсянки, он вздрогнул.
Осел, как собака, вонзил зубы в его щиколотку. Хотя он стегнул животное тростью Сфингс, оно и не подумало отпустить ногу.
Мать ехала в дамском седле на большом сером осле Гагарки — он видел ее через застекленные крыши, но не мог крикнуть. Когда он добрался до дома, принадлежавший ей старый деревянный бюст кальде лежал среди упавших листьев; он подобрал его, и бюст превратился в мяч. Он сунул его в карман и проснулся.
В наполненной светом солнца спальне было жарко, по его обнаженному телу потек пот. Усевшись, он выпил тепловатой воды из кувшина. Заржавленный ключ от сейфа все еще был на месте, и это было очень важно. Когда он снова лег, то вспомнил, что внутри он закрыл Гиацинт.
Одетый в черное черт, с кроваво-красным мечом в руке, стоял на его груди и, склонив голову на сторону, изучал его. Шелк пошевелился, и черт убежал, трепеща как маленький флажок.
Сильный сухой дождь хлестал в окно и тек по полу, не принося с собой ни ветра, ни передышки от жары. Шелк застонал и зарыл вспотевшее лицо в подушку.
Наконец его разбудила майтера Мрамор, позвав через открытое окно. Медленно соображая после сна, он попытался угадать, сколько проспал, и решил, что не слишком долго.
Шатаясь, он встал на ноги. Деятельные маленькие часы рядом с триптихом объявили, что одиннадцать уже миновало, сейчас почти полдень. Он попытался вспомнить положение стрелок, когда разрешил себе упасть в кровать. Восемь, или после восьми, возможно восемь тридцать. Ворсянка, бедная маленькая Ворсянка, укушенная совой — или бесом. Бес с крыльями, если это был он, влетел в ее окно, и, таким образом, этот бес вдвойне неправдоподобный. Шелк мигнул, зевнул и потер глаза.
— Патера? Ты наверху?
Она увидит его, если он подойдет к окну. Нащупав в ящике чистое исподнее, он крикнул:
— Что там, майтера?
— Доктор! Он сказал, что пришел осмотреть тебя! Ты болен, патера?
— Погоди минутку. — Шелк натянул лучшие штаны, единственную оставшуюся пару, и подошел к окну, дважды болезненно оступившись.
Майтера Мрамор ждала на маленькой тропинке, ее приподнятое лицо сверкало в горячем свете солнца. Рядом с ней стоял доктор Журавль, держа в руке поношенную медицинскую сумку.