Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена. Страница 44

Списки. Списки. Списки.

Вечером Анна возвращается в бывшую Марфушину комнатку в доме прислуги, а списки бегут и бегут перед глазами.

В один из вечеров Оля приходит из комнаты няньки, где стоит ее кушетка. Плачет.

– Я умираю…

С трудом выговаривает, что ее штанишки испачканы кровью. У девочки месячные. Ее маленькая девочка выросла.

Анна сама себе всё еще кажется маленькой девочкой, которая еще и жить-то не начала, а у ее дочки уже месячные. Не то что «полотенец Листера», которые мать в тринадцатом году из Америки привозила, но и ни фетровых вкладок в панталоны, которые за нее и за мать всегда стирала Марфуша, ни плотных юбок, ни бинтов, ни марли теперь не достать. Ничего не достать. Анна сама мучается в такие дни, после долгого сидения за машинкой боится оставить пятна на стуле. А уж как девочку управляться в такие дни научить?

– Срамные порты самим шить! – приходит на помощь нянька. И правда, у няньки, Марфуши, у крестьянки Настёны, жены Семёна, никаких фетровых вкладок не было. А работ много было. Выживали же как-то. И они с Олюшкой выживут.

Нянька в бывшем Марфушином шкафу находит остатки плотной ткани, на руках шьет штанишки. Дальше учит Олюшку, как марлю, которая теперь на вес золота, правильно складывать, как к пуговице внутри портков пристегивать, чтобы пропитанная кровью марля на спину не уезжала, как менять, как стирать. Марфуши теперь нет, водопровода и канализации, устроенных матерью в имении, тоже нет – всё сломано и не починено. Стирать нужно в корыте. Самим.

Интересно, а как скачущие в бой комиссарши в такие дни справляются?

К февралю двадцать первого года выясняется, что их, совслужаших Южсовхоза, забыли внести в списки на продуктовое снабжение.

– Весь КрымОХРИС и подведомственные ему учреждения, в том числе ваше, были пропущены в плане госснабжения, – сообщает бывший истопник Федот. – Но это не отменяет необходимости и важности вашей работы! Карточки будут восстановлены со второго квартала.

Анна уже успела понять, что «квартал» – это не ряды домов от одной проезжей улицы до следующей, а три месяца года. Новые власти для чего-то делят год по кварталам.

«Будут восстановлены со второго квартала», значит, до конца марта ей, девочкам и няньке нечего будет есть. Совсем нечего.

– Печатайте, Анна Львовна! Печатайте! Диктую! – командует снова приехавший к ним Бонч-Осмоловский, сам бледный от голода. – «В сложившейся ситуации все сотрудники КрымОХРИСа, в буквальном смысле, брошены на произвол судьбы. И до получения первого подкрепления в 1 миллиард рублей от зав. Музейным отделом тов. Троцкой ниоткуда никаких кредитов, в т. ч. и на уплату жалованья, не получали и не получаем. Надеемся на положительный ответ».

«Положительный ответ», видимо, где-то не там положили. Ничего в продовольственном снабжении сотрудников не меняется.

Февраль держатся на последних нянькиных запасах – с каждого положенного им продуктового довольствия в декабре – январе она умудрялась откладывать непортящиеся продукты в тайник в шкафу. Еще при строительстве имения работники уговорили архитектора сделать тайники – стенки шкафов в двух смежных комнатах отсутствуют, чтобы в былые времен можно было где бутыль самогона, где и скопленные деньги прятать. Даже мать и немец-управляющий про такие тайные ходы и тайники не знали. Только теперь, извлекая из них последние запасы, нянька показывает секреты бывших их работников Анне – и тайны свои прятали, и тайком из комнатки в комнатку по ночам ходили.

Немного картошки привозит Павел, приехавший забрать в Симферополь свое семейство. Оля, Саша и Шура прощаются долго, со страстностью детей, переживающих первую трагедию разлуки. Со слезами на глазах, уверениями в вечной дружбе и обещаниями писать друг другу письма – Оля все же успела научить новых друзей читать и писать.

– Они мои друзья, – говорит Олюшка вслед отъезжающему авто с семьей продвинувшегося на советской службе Павла. Так не по-детски серьезно говорит. – Но всё же у нас с ними нет иллюзий. Саша с Шурой знают, что я другая. Что мы другие.

И Анна не знает, как облегчить для своей большой-маленькой дочери боль еще и этой потери.

В марте кормить девочек совсем нечем. Нянькины запасы иссякли. До первой зелени, из которой можно похлебку сварить, еще несколько недель.

Теперь голодают не только они, но и начальство, от голода в Ялте умер один из сотрудников ОХРИСа. Но ей от этого не легче.

Еще и нянька заболела. Второй день Анна работает за себя и за нее. Печатает днем, моет и убирает ночью, оттирая каждый уголок наборного паркета, затоптанного грязными башмаками и сапогами – почему новые хозяева ноги у входа не вытирают? И почему она никогда прежде не думала, кто в их домах моет пол и натирает паркет?

У няньки жар. Анна забрала Олечку в свою «бывшую Марфушину комнату», строго-настрого запретила им с Иринушкой к няньке заходить.

– Через дверь спрашивай, что няне надо, и прибегай, мне говори. Сама всё ей принесу.

За нянькой должна ухаживать только она одна. Не дай бог, заразятся девочки. Каждые два часа спешит в дом прислуги, поит няньку водой, вытирает пот со лба, проверяет, сидят ли отдельно девочки, и снова бежит в бывший свой дом печатать. Замечая в один из таких побегов, что около главного подъезда снова стоит бывшее материнское авто. Снова служит кому-то из верхов очередной власти.

Входит в дом и видит, что в большом зале со стен снимают картины. Экспроприация произведений искусства и ценностей дошла и до их имения. Портрет бабки матери работы Брюллова. Маковский. Портрет самой матери работы Врубеля. Ее собственный парижский портрет, написанный Модильяни. И гордость материной коллекции – вывезенный ими из Петрограда Вермеер. Их спрятать в уступе под скалой не получилось – размеры больше жестяной коробки от детской железной дороги во много раз.

Теперь их снимают со стен, оставляя невыцветшие пятна на обоях. Знала, что заберут всё без остатка, знала, но от этого не менее больно.

– Куда их? В музей?

– Туда их! – Бывший истопник Федот машет рукой в сторону моря. – На продажу. Молодой Советской республике нужны деньги на хлеб рабочим.

Ее Вермеера снимут и увезут. Ее – ее саму на этой картине – снимут и увезут. Будто суть ее увезут. Ту ее суть, что жила в ней прежде и теперь осталась только на картине. Радостную, беззаботную, наивную. Разделение души и тела.

Как она теперь без своего Вермеера? И без себя самой…

Снова начальство с проверками. Из Петрограда надзирающий приехал в сопровождении местных руководителей, устраивает им в бывшем музыкальном зале разнос. В кабинет, где она печатает, заходит осунувшийся Бонч-Осмоловский. Разводит руками, силясь как-то объяснить ей происходящее.

– Отстаем. Москва и Петроград уже организовали работу по отправке экспроприированных ценностей за рубеж. Из Петрограда самого Елизарова прислали, специалиста по такого рода работе.

Кивает в сторону кабинета, где присланный «специалист» громко говорит «с центром» по исправленному недавно телефону, докладывает о «ситуации на местах».

– Пятнадцать тысяч музейных предметов из дворцов, имений и дач Южного берега собрано. Количество сырья, готового к отправке, уточняется.

Где она слышала этот командный голос?

– Вынужден пойти на уступки, – то ли объясняет, то ли оправдывается перед ней Бонч-Осмоловский. – У нас семьдесят процентов сотрудников больны теперь! Семьдесят! Все от голода! Художник-эксперт Сурьянц был найден в кошмарных условиях, неделю без пищи! Три дня не мог подняться и позвать на помощь, пока мы не кинулись. Помещен был в больницу, где вчера скончался. Вынужден теперь идти на частичные уступки, отдавать часть ценностей на зарубежные продажи, дабы сохранить сотрудников.

– Что, если нас без продовольственного снабжения специально оставили? – спрашивает Анна. – Чтобы вынудить на уступки пойти?