Театр тающих теней. Конец эпохи - Афанасьева Елена. Страница 46
Анна приседает на корточки, чтобы быть на одном уровне с Ирой.
– Тихо! Тихо. Голову пришьем. Но если ты будешь кричать сейчас, ты погубишь мамочку. Тихо.
Замолчала. Хлопает глазами. Жалеет мишку, прикладывает его голову на место.
Даже если Сулим скоро приедет и ее записку прочтет и не сдаст их, а придет на помощь, куда везти двух девочек и больную няньку? Она мечется, как в клетке. К Ире, к Оле, к мешку, к окну. Снова в комнату няньки.
– Аннушка! – слабым голосом зовет Никитична.
Анна пробует ее лоб. Жар не спал. Но Никитична открыла глаза, узнает ее.
– Нянька! Бежать нужно! Давай одеваться скорее.
Про бритоголового ей рассказывает. Про застреленного матроса нянька знает, помогала тогда кровь оттирать. Понимает, что, если появился тот комиссар, значит, Анну арестуют.
– Некуда мне бежать, девочка! – еле слышно шепчет нянька. – Не доеду. Не ровен час, на вас перекинется зараза. – Нянька горячая, как прежде печки горячие были. Мокрая вся.
– Переодеть тебя надо. Потеешь, значит, пойдешь на поправку. Когда больной потеет, всё плохое уже позади. – Говорит Анна и сама не верит тому, что говорит. В голове стучит: «Бежать! бежать!» Стаскивает с няньки мокрую рубаху, приподнимая некогд грузное, теперь исхудавшее, морщинистое тело. – Давай, осторожно, одну руку… так… теперь другую…
Крестик золотой на дешевом шнурочке в ложбинке между обвисших грудей. К этим грудям, вдруг ясно-ясно, как всполох, вспоминает она, в детстве губами прижималась. Только груди налитые были. Тот же крестик между ними на дорогой тогда еще золотой цепочке. Неужто она помнит этот крестик?
– Нянька, а ты меня грудью кормила? – вдруг понимает Анна. Прежде даже не задумывалась над этим – нянька и нянька.
– Я, Анечка, я, дитятко. Сын мой тогда три дня как родился. Молоко пришло. А барыня, мать твоя, тебя родила, меня в кормилицы и приняли, и золотым крестом одарили на золотой цепочке. Цепочку я в прошлом месяце на муку сменяла.
– Сын твой где? – Никогда о нянькином сыне не слышала, даже не задумывалась, что если у кормилицы было молоко, то и ребенок должен был быть.
– В селе тогда остался. Ильюша в селе у свояченицы остался. После помёр.
– Почему ты его с собой не взяла?
– Кто ж кормилицу с дитем в богатый дом пустит!
Чтобы выкормить ее, барскую дочку, нянька оставила родного сына! Который без матери умер…
Вытирает той же рубашкой старое тело. Если нянька сына родила в те же дни, когда родилась она, Анна, то нянька не старше матери. А выглядит старухой. Седая голова. Иссохшее тело. Раздувшийся от голода живот. Не старше матери. Хотя кто его знает, как мать сейчас выглядит. Достает из нянькиного шкафа свежую рубашку.
– Нянюшка, давай, осторожно, одну руку вденем, затем голову…
Слипшиеся от жара седые волосы.
Что ж Сулим никак не идет! Отсюда с кровати в окно видно, авто всё еще стоит у порога большого дома.
Что ж бывший конюх не едет – не идет?! Кто знает, что на уме у Сулима. Как он, татарин, смотрел на них, когда укрывали греков Константиниди. Недобро смотрел. И теперь, кто знает, может, выдаст ее новой власти…
– Другую руку давай, так. Теперь укроем тебя…
– Тебе, Аннушка, к отцу Егорию в Успенский скит ехать надо. Под Бахчисарай. Монастырь Свято-Успенский с храмом, где Ирушку крестили. Отец Егорий там настоятель, знакомец, в одном селе росли, он не выдаст. Сама ж с крестин Иринушки его помнишь.
Анна кивает, хотя с крестин совсем ничего не помнит.
– В скиту укроет, не оставит. Бог даст, до вечера доедете…
– Мы без тебя не поедем.
– Да што мне, старухе, будет! Не тронет меня нихто…
Анна решительно качает головой. И вдруг отчетливо понимает, что два года назад, собираясь уезжать с матерью и мужем, и потом через полгода осенью, когда плыть должны были с Константиниди, они были готовы уехать без няньки. Как могла она ехать без няньки? Грудью ее кормившей. Девочкам ее свою еду отдающей. Последнюю золотую цепочку на муку и сухари для девочек сменявшей – «ишьте, диточки, ишти! Я не хо́чу».
Темнеет. Сулима всё нет. Еще раз Олюшку послать? Самой идти? Только накидывает шаль, ноги в ботики, как стук в дверь. Успела, заходя к няньке, закрыть дверь на щеколду, но что та щеколда!
Голос Олюшки слышен из коридора:
– Нянюшка болеет. Жар. Нельзя к ней. – Олюшка чужих не пускает.
– Я не к нянюшке вашей. К маме твоей. Мама твоя дома?
Тот самый голос!
Бритоголового комиссара!
Бритоголовый комиссар на ее пороге!
Бритоголовый комиссар пришел за ней!
– Мамы нет. Ирка, не высовывайся на холод, продует! На работе мама. – Олюшка, умница, догадалась!
– Ховайся, Аннушка, ховайся! – шепчет нянька. – Я его, ирода, не пущу!
– Куда ж «ховаться»?
Куда деться, когда деться в крохотной узкой комнатенке некуда? Нужно выходить, чтобы он девочек не тронул.
– В шкаф ховайся! В шкафу ход в комнату Павла́, теперяче Федота.
Ход! Тайные ходы через сдвигающиеся задние стенки шкафов, устроенные здешним архитектором! Бежать через шкаф. Не выдаст ли Федот? Но размышлять нечего.
Она открывает шкаф, отодвигает нянькины и детские не поместившиеся в их комнатенке вещи, сдвигает на заднюю стенку и… выходит в бывшую комнату Павла, Саши и Шуры, в которой теперь живет ответственный советский сотрудник Федот.
Федот за столом.
Горячая, только что отваренная картошка – а говорил, все сотрудники без продовольствия остались! – застывает на вилке в его руке. Анна прикладывает пальцы к губам – тише! Ради бога, тише! Закрывает сдвинутую заднюю стенку, выходит из шкафа в комнату. Если Федот сейчас закричит, ей конец. К убийству революционного матроса прибавят еще и попытку побега. Так и стоит с прижатым к губам пальцем. Тише! Пытаясь расслышать, что там, с другой стороны шкафа, происходит.
Федот смотрит не нее с застывшей на вилке дымящейся картошкой. Он себе и стопочку налил – еще и водку где-то достал! Но молчит, и на том спасибо. Уйдет же бритоголовый когда-то!
Цокот копыт за окном.
– Пру! Тору! Тору! Стой, холера!
Так татарин Сулим кричит на старую лошадь, мешая татарский с русским. Сейчас привяжет лошадку, войдет и начнет в дверь ее комнаты стучать. Или кричать начнет, звать Анну. Или скажет бритоголовому, что Анна его вызвала срочно, решила бежать… Как его остановить? Крикнуть не крикнешь. Рядом с его повозкой бывшее материнское авто, за рулем которого новый шофер бритоголового комиссара. Кричать нельзя. Но как предупредить, чтобы Сулим в дом не входил, ее не звал?
Анна оборачивается на Федота. Глаза у Анна такие адовы, что тот откладывает вилку с дымящейся картошкой на тарелку.
– Что такого страшного, хозяйка, увидала?
Хозяйкой ее назвал. Не к добру? Не забывает, что она «из бывших»? Или из уважения, что мать его когда-то пятнадцатилетним юнцом из дальнего села на работу взяла. Выбирать не приходится. Кроме бывшего истопника, ныне ответственного советского сотрудника Федота, помочь больше некому.
– Остановите! Остановите Сулима! Прошу вас! – Анна показывает в окно. – Скажите, чтобы в дом не заходил. На улице чтобы ждал!
Федот смотрит на нее, не понимая, что происходит и зачем это Анне. Сейчас как распахнет дверь, увидит большого начальника Елизарова в коридоре и на водку с картошкой пригласит. Федот смотрит на нее. Долго. Бесконечно долго смотрит на Анну. Время потеряло счет. Смотрит.
Потом накидывает телогрейку и выходит.
Анна задувает лампу. Спрятавшись за занавеской, выглядывает из окна.
Сулим привязал уже лошадь. Идет к порогу, сейчас войдет в дом прислуги. Что ж Федот так медлит-то?! Решил пойти сразу к бритоголовому и сдать ее? Тогда можно было телогрейку и не надевать.
Сулим поднимается на крыльцо… Открывает входную дверь… Заходит… Дверь за ним закрывается…
Это конец! Федот ее сдал! А если и не сдал, то невольно сдаст сейчас Сулим. Что там сейчас в комнате няньки? Или в их с девочками комнате? Что говорит бритоголовый? Что про нее спрашивает? На Олюшку можно положиться, но промолчит ли Иринка или по-детски наивно выдаст все ее тайны? Всё последнее время Анна учит Иринку ничего никому не рассказывать, если мама не разрешит. Придумала им с Олей игру – кто дольше промолчит. Оля правила поняла. Но успела ли теперь сказать Иришке, что игра началась и нужно молчать? И даже если дочки теперь молчат, но сейчас в их комнату войдет Сулим и с порога скажет, что приехал отвезти Анну, а это конец.