Я вернусь в твою жизнь (СИ) - Малиновская Маша. Страница 27

К концу полнометражки мы доедаем пиццу и приступаем к мороженому, потом Настя просит включить “Короля льва”, потом его вторую часть. Уже к середине меня начинает клонить в сон. Последнее, что я помню, как Киара и Кову поют песню о любви.

Просыпаюсь я от того, что Настя вздрагивает и что-то бормочет во сне. Приподнимаю голову и щурюсь от яркого света от экрана телевизора. Понимаю, что не просто придремала, а сделала это, уложив голову Семёну на плечо. Настя же спит между нами, умостив голову на моих коленях, на ножки — на Семёна, который себе преспокойно сидит и смотрит футбол.

— Она болтает во сне, как и ты, — усмехается он, повернув ко мне лицо.

— Я болтала во сне? — смущённо поправляю волосы, чувствуя, как от них пахнет Семёном, его туалетной водой.

— Не сегодня.

С языка едва не срывается “а когда?”, но я торможу, потому что знаю ответ — когда я ночевала у него после нашего секса ещё тогда, шесть лет назад.

— Настю надо переложить, — ухожу от темы и стараюсь перестать думать о том, что только что спала почти в обнимку с ним.

— Сейчас отнесу её, — выключает звук на телевизоре. — Ты пока постель расстели.

— Хорошо.

Я ухожу в детскую, расправляю постель Насте, взбиваю её подушку и включаю ночник. Семён заносит её на руках и бережно опускает в постель. Я уже убедилась, насколько сильно она ему дорога, но каждый раз в подобном случае, наблюдая, у меня в груди становится тесно от тепла.

Он хороший отец. Хороший. Лучший. И моя девочка заслуживает такого. Как и он её.

А мне остаётся лишь благодарить судьбу за то, что всё так сложилось, что он узнал о ней. Сама бы я, к своему собственному стыду и сожалению, понимаю, что не решилась бы рассказать.

— Прости, Адамовна, — говорит Семён, когда мы выходим из спальни, тихо прикрыв дверь. — Но без куска твоей офигенной пиццы я не уйду. Это ты там фигуру блюдёшь, а я пожрать люблю. Даже ночью. Ночью оно ещё кайфовее.

— Кайфовее ему, — качаю головой, а сама иду к холодильнику. — Кубики не заплывут?

— Ну пока не заплыли, — пожимает плечами и вдруг задирает футболку. — Хочешь пощупать? — подмигивает. — Такие же твёрдые.

Семён был бы не Семён, если бы не выкинул что-то подобное. Когда я увидела его тогда в самолёте, а потом наблюдала на переговорах с Кортесом в Питере, да и потом, когда приехал вместе с нами в Москву и разговаривал с врачом, тогда мне показалось, что он вырос, эмоционально повзрослел. И сильно.

Но… мне показалось. И за эти месяцы я в этом убедилась. Нет, он, конечно, стал старше, но остался собой. Самоуверенный, самовлюблённый, вредный засранец.

И сексуальный… Только для меня эта дверь закрыта навсегда, да. Он просто классный отец моей дочери. Не хочу смотреть глубже, знаю, что там меня ждёт боль. А я не хочу снова и снова её испытывать.

— Это там у тебя вино? — кивает на холодильник, пока вытаскиваю блюдо с остатками пиццы. — Я и так как приличный запихивался пиццой всухую. Примерный папочка. Теперь я хочу накатить. Доставай бутылку.

И простой как пять копеек, да. Однозначно, Семён — это Семён.

Ставлю на стол бутылку и два бокала, тарелку с разогретой пиццей.

— Тоже будешь? — вскидывает брови и разливает по бокалам.

А почему бы и нет?

На часах стрелка ползёт дальше и дальше, в бутылке вина становится всё меньше. Во второй бутылке, которую я достала из бара. А мы с Семёном сидим и болтаем.

Странно так… необычно. Просто разговариваем, тихо смеёмся, листая фотки Насти в смартфоне, рассказывая друг другу о ней. Больше я, конечно, говорю. Как прошёл её первый год, как села, поползла, пошла. Как первый раз в два года стащила мою помаду и разукрасила ею всё лицо.

— Это притом, что я была рядом с ней в комнате, представляешь? — развожу руками, а потом в который раз поправляю упавшую на лицо непослушную прядь волос, а Семён чисто автоматически отслеживает это моё движение. — Заканчивала перевод в ноутбуке.

— И как, макияж получился гламурным?

— Ага. Не считая, что помада водостойкая и оттирать пришлось с усердием.

— А зачем вам водостойкие помады? Их же потом надо как-то смывать?

— Чтобы не размазывались, — хихикаю. — На бокале чтобы не оставались, на чашке, на парнёре… Ну! — мы оба пьяны и уже заговариваемся. Всякую ерунду несём. — Сам смотри.

Подтаскиваю сумку, которую оставила на стуле, достаю оттуда свою тёмно-красную помаду. Раскрываю пудру с зеркалом и крашу губы. Получается ярко.

Потом беру свой бокал с вином и делаю глоток.

— Видишь? — показываю чистое стекло. — Абсолютно никаких следов.

— Да ну нафиг, — сводит он брови. — Я всегда думал, что после поцелуя с девушкой с накрашенными губами и сам буду как размалёванный клоун.

— Нет, — хихикаю, — точно не с такой помадой. Эй!

Вздрагиваю, когда он тянется и прикасается пальцем к моей нижней губе. Мир начинает вращаться, кровь бьёт в голову, будто я ещё один бокал выпила.

— И правда не красится, хм. А если сильнее потереть?

Семён снова тянется к моим губам и касается их. Я отшатываюсь, но то ли благодаря вину, то ли стул подо мной неустойчивый, а, может, и всё разом, но теряю равновесие. Не просто теряю — падаю! Рефлекторно пытаюсь ухватиться за Семёна футболку, но он тоже не пример устойчивости, и вот мы валимся на пол вдвоём.

— А-а, — выдыхаю протяжно, когда боль удара о пол расползается по спине и заднице. Хорошо, что Семёну каким-то невероятным образом удалось уберечь ладонью мой затылок.

— Тс-с, — прикладывает он палец к губам, нависая надо мною, и сам морщится от боли. — Настю разбудим.

— Точно, — замираю и прислушиваюсь.

А потом поднимаю глаза…

В груди ощущается мощный болезненный толчок. В теле растекается уже совсем не боль.

Жар.

Он возникает так внезапно, будто по щелчку. Словно копился за стеной, а потом кто-то открыл дверь, и он ворвался, опаляя всё и всех в помещении.

— Встань с меня, — шепчу сдавленным голосом, понимая, что привычно дышать уже не получается, кислорода не хватает, и я вот-вот начну хватать воздух, как рыба, выброшенная на берег.

Семён тоже теряет всё своё хмельное бахвальство. Смотрит сосредоточенно, без улыбки. С затаённой болью сжав челюсти.

— Нет, — отвечает коротко.

— Нет? — повторяю ошарашенно, а где-то в глубине мозга, очень-очень далеко бьётся мысль, что нужно бы и самой попытаться встать. Да только тело будто парализовало. Чувствительность каждой клетки на пределе, а двинуться не могу.

— Я ещё не все эксперименты провёл с помадой, — говорит, а потом склоняется ниже, сталкивая нас с обрыва.

33

Он смотрит на мои губы так, будто хочет впиться в них зубами. С каким-то диким, отчаянным голодом, с невероятной обжигающей страстью.

И пугающей.

Потому что я привыкла бояться последствий. А они есть всегда.

Но у этого мужчины какая-то невероятная энергетика. Умение сделать так, что ты словно в паутине застряёшь, запутываешься, залипаешь и теряешь возможность сопротивляться ему.

Хотя я пытаюсь. Честно пытаюсь.

Резко втянув воздух через рот, отрицательно качаю головой, запрещая ему. Смотрю с мольбой и даже пытаюсь упереться руками в грудь. Но то ли вино туманит, то ли близость и запах Семёна, то ли моё изголодавшееся по ласке женское тело, что моё сопротивление оказывается слабым. Или Семён не позволяет ему окрепнуть. Или всё сразу… не знаю…

Знаю лишь, что по позвоночнику бежит волна электричества, когда Семён прижимает мои запястья к полу над моей же головой. Продолжает смотреть, съедать взглядом. Напитываться, как вампир, насыщаться мною. Одним лишь взглядом.

А потом прикрывает глаза и опускается. Нет, не к губам. Сначала к волосам… Тянет запах, судорожно выдыхая потом через рот. Будто я — это что-то такое, чего он желает больше жизни, будто мой запах сводит его с ума.

И я не могу… не могу сопротивляться этому. Это цунами. Шторм. Безумная буря, что накрывает нас.