Ненаписанное письмо (СИ) - Толич Игорь. Страница 25

Она прижалась ко мне как осиротевший ребенок. Я не знал, о чем она думает в тот момент. Жалеет ли, что проворонила ухажера с дискотеки, люто ненавидит меня, или же пытается выключить из памяти какие-то совершенно иные воспоминания. Я знал одно. Эта спонтанная девочка появилась в моей спонтанной жизни не для того, чтобы я страдал. Она была моим личным глотком диетической «Колы» — «Вкусно и без лишних калорий».

Мы пробыли в том кафе еще около часа. Вернулись домой с рассветом и занимались сексом под переливы утренних лучей.

28 сентября

Так закончились наши с Сашей две совместные недели. Закончились на какой-то неверной, призрачной ноте, не дающей хотя бы намека на последующее звучание. Однако я так вымотался, что больше не хотел ни думать, ни анализировать, ни принимать каких-то решений.

Говорят, одно из проявлений счастья в жизни — ни о чем не жалеть. Но достигнуть такого взгляда можно, только вляпавшись множество раз в самые зловонные гущи. Ни о чем не жалеют отнюдь не святые и не романтики. Мы же понимаем, Марта, — и я, и ты, и все сознательные люди — что никаких романтиков и, тем более, святых не существует. Если верить христианству, даже дети не святы, являясь носителями первородного греха. Но я, конечно, говорю об опыте, который можно обрести, только прожив на земле и совершив ошибки. Ошибки — это опыт. Научиться просто выводить буквы и то невозможно без помарок и крючков не в ту сторону. Каждый символ, выстраданный на полосках прописи, учит нас по-своему — что-то больше, что-то меньше. И никому не избежать перечеркиваний красной ручкой, чего бы оно не касалось: правописания или отношений с людьми.

Первым на смену признанию ошибки приходит сожаление, раскаяние — наш частый гость в пути по бескрайним просторам жизни. Но только поняв, что буквально все в мире взаимосвязано, мы приходим к выводу, что новое счастье не сложилось бы без прежних ошибок. Это и есть шаг к тому, чтобы ни о чем не жалеть.

И в лучшие свои, спокойные времена я понимал это совершенно неподдельно. Гладя твои локоны, целуя перед сном, перебирая пальцами волоски на твоем лобке, я знал, что не встретил бы тебя, моя дорогая Марта, не потеряв свою первую семью. И даже сейчас, наслаждаясь Сашей, чувствовал неотвратимость ее появления благодаря тому, что ушел от тебя, ушел хладнокровно и безвозвратно.

Так я рассуждал, сиюминутно радовался и ни о чем не жалел.

В такие мгновения мы не задумываемся о том, что любое счастье зыбко по своей природе. До последнего вздоха каждому человеку предстоит чередовать вспышки веселья с падением в отчаяние и грусть. Пешеходный переход, «Зебра» из черных и белых полос от рождения до самой смерти.

Вслед грандиозной ссоре по случаю нашего отъезда в Париж наступила сумасшедшая эйфория.

Мы катились по звучному полотну французской железной дороги, картавящей на один лад с незнакомыми людьми вокруг. Ты улыбалась неимоверно широко. Твои мысли занимала скорая встреча со всеми парижскими достопримечательностями и яствами.

Мы осмотрели квартиру, остались очень довольны. Жан, который вручил нам доступ к своему жилью на неделю, оказался милым, добропорядочным геем. В его доме был электронный рояль, самописные картины на стенах и целый шкаф трусов-стрингов, которые ты обнаружила сразу после того, как он оставил нас одних.

— Как он в этом ходит?!

— Марта, положи на место. Нам выделили секцию в гардеробе. Остальное — не нашего ума дело.

— Да мне просто интересно! — раззадоренная собственным воображением воскликнула ты и все никак не хотела оставить в покое яркое бельишко с дурацкими рисунками.

— Думаю, он приберегает это для особых случаев. Собирайся. Мы еще успеем прогуляться в центр.

Апрельская погода бессовестно баловала теплом. Небо распустилось над головой синью. А ужасы столичной подземки, где закладывало нос от вони и болели глаза от мерзости нищих, отошли на второй план.

Ты ожила словно маковый бутон в дивном рассвете над полем. Мы шли по бульвару, искали башню Эйфеля.

Она выросла перед нами горделивой царицей. Мы почему-то оба предполагали, что она еще выше, еще величественнее, но и того, что мы наблюдали, было вполне достаточно для бурного восторга. Увидеть Париж и умереть, конечно, не аксиома жизни. Однако столица Франции несомненно достойна взглядов.

И ты смотрела во все глаза. Я с упоением следил за тобой, как ты лучилась обожанием ко всему — к видам, к воздуху, ко мне. Ко мне — к тому, который всеми правдами и неправдами все-таки заставил тебя поехать сюда.

План был незамысловат: обойти главные площади и пообедать в каком-нибудь местечке, куда хаживали Гертруда Стайн, супруги Фицджеральд и Пикассо. Поскольку денег было в обрез, ужины намечались исключительно дома.

Мы приценились к билетам на вход в башню и решили, что немного потеряем, если не пойдем, зато сэкономим несколько десятков евро.

Когда мы уже выходили на набережную, к тебе прицепился незнакомый чернокожий парень. Я отогнал его, но, пока разбирался с ним, появился второй. Я бросился на него.

— Он просто предлагает сыграть! — объясняла ты.

— Нет, Марта, никаких игр с бродягами!

А ты улыбалась и кивала, пока этот мигрант тянул тебя в проулок.

— Марта! — я схватил тебя за другую руку, прикрикнул на чернокожего.

— Джей, перестань истерить! Мы в центре Парижа! Что может случиться?! Просто посмотрим!

Как я и думал, играли они в наперстки. Молодой араб ловко орудовал металлическими стаканчиками, а кто-то из толпы постоянно угадывал, где мячик. Дважды угадал, и при нас ему вручили три сотни. Толпа состояла в основном из чернокожих и цыган.

— Пойдем отсюда, — дернул я тебя.

— Я хочу попробовать.

— Не смей.

— Не смей мне указывать, Джей!

Ты выставила полтинник и рассталась с ним уже через тридцать секунд.

— Марта, идем!

— Я хочу отыграться!

В ход полетел второй полтинник.

— Господи боже, Марта! Идем!

— Ты с ума сошел?! Я сейчас выиграю! Не мешай! — ты пихнула меня в грудь, и толпа немедленно поглотила тебя.

Больше полтинников у тебя не было. Было две сотни. Сначала ушла первая. Затем вторая.

Ты стояла с потерянным лицом несколько минут. Казалось, ты не понимала, что произошло. Все случилось в считанные мгновения, но я уже не мешал.

— Дай мне денег! — потребовала ты.

— Нет. Идем.

На этот раз без вопросов я грубо сжал твое запястье и поволок прочь.

— Мне больно! Пусти! Что ты делаешь?! Ты что не понимаешь, что там все мои деньги! У меня больше нет! Я вернусь и все заберу обратно! Я все верну!!! Отпусти немедленно и дай мне денег!!!

Ты орала на всю улицу, пока я тащил тебя к набережной. Ты царапала меня, ударяла в спину, визжала будто тебя насилуют. К счастью, ни одного полицейского нам не попалось. Иначе бы меня арестовали без долгих выяснений, потому что твое зареванное, истошно дерущее глотку лицо было красноречивей любых показаний.

Ты еще долго рыдала. Эти триста евро были последним, что осталось от твоих личных накоплений, которые ты держала на «черный день». Ты их и тратить-то не собиралась. Взяла на случай форс-мажора, если у меня вдруг не хватит. Мы были в Париже меньше часа с момента, как вышли из метро, а форс-мажор уже наступил.

— Почему ты не остановил меня?! Почему?!

— Я пытался.

— Ты что, не видел, что это — ловушка?! Как ты мог такое допустить?!

— Марта, успокойся, пожалуйста!..

— Что ты наделал?! Это же все мои деньги!!! Все!!! Мои!!! Деньги!!!

— Я знаю…

— Ненавижу тебя!!! Ты специально это сделал!!!

— Да, Марта. Специально. Ты хотела ошибиться. Ты ошиблась. Теперь давай подумаем, что нам с этим делать дальше.

Я солгу, если скажу, что легко пережил этот эпизод. Я солгу, если скажу, что он нисколько не омрачил наших следующих дней в Париже. Но я не солгу, если скажу, что и тогда пытался спасти нас, Марта. Пытался изо всех сил. Даже корил себя. За эту поездку. За то, что пустил на самотек твое азартное рвение. Да, я хотел, чтобы ты обожглась. Хотел, чтобы ты сама увидела, что не всякое распутство безобидно. Одно дело дразнить прохожих нашими интимными ужимками, и совсем другое — выбрасывать деньги, когда мы оба в них нуждаемся. Но я так до конца не понял, расценила ли ты мои действия именно так или как-то иначе.