Ненаписанное письмо (СИ) - Толич Игорь. Страница 33

Когда я уже сворачивал с пригородного шоссе в гористую местность, из кустов прямо мне под колеса выскочил какой-то зверек. На скорости я не успел разглядеть, кто это был, только крутанул руль влево, чуть не сбил встречный байк и затормозил у обочины колесами и ногами одновременно. Сланец зацепился за камень, его подошву оторвало, но нога осталась цела. Разумеется, я здорово испугался, но все-таки пошел посмотреть, что случилось с животным.

Я побродил вдоль кустов. На асфальте остался темный след — то ли от протектора, то ли от крови. Колючие ветки поблизости были поломаны. Очевидно, зверь удрал от страха. Я утешил себя тем, что он хотя бы жив, и уже собирался уезжать. Как вдруг в кустах кто-то протяжно завыл тоненьким, плачущим голоском. Не желая футболки и колен, я пополз на звук.

В ливневой ямке сидел щенок. Он сиротливо поджимал переднюю лапу и плакал почти по-человечески. Я приблизился, а он весь затрясся, но никуда не убежал. Я вытащил его на свет и оглядел, подняв за шкирку.

Более нелепого пса придумать было сложно: тело у него короткое, рыжее, с сыпучей жесткой шерстью, а лапы длинные как у жирафа, при этом круглая маленькая голова и мохнатые лопухи вместо ушей — один лопух черный, второй темно-коричневый. Морда тоже черная, и на носу что-то вроде родимого пятна, розового, неправильной формы.

Щенок смотрел на меня несчастными обиженными глазами и будто бы попрекал за невнимательность на дороге.

— Сам виноват, — проворчал я. — И нечего так глазеть.

Пес снова заскулил, по всей видимости, от боли. Я снял футболку и уложил бедолагу в корзину на руле, которую использовал для перевозки покупок. Все бы ничего, животина туда поместилась целиком, только вот лапы торчали, а раненная телепалась при езде, словно пес приветствовал всех проезжающих и проходящих мимо.

Я отвез его к ветеринару.

В клинике мне сказали, что ничего серьезного не случилось. Лапу перевязали, дали каких-то таблеток, сделали укол, взяли кровь на анализ и вручили мне собаку обратно вместе с внушительным чеком за прием.

— Приходите через два дня. Уверен, с вашим мальчиком все будет в порядке. Только помойте его как следует, — улыбаясь, сказал мне молодой темноволосый доктор в халате и очках.

— Это не мой мальчик. Я его сбил случайно.

— Будет ваш.

— Сколько ему лет?

Доктор посмотрел на меня неодобрительно.

— Месяца четыре. Вы здесь живете?

— Да.

— Отлично. Он к вам быстро привыкнет.

— Ну, и что мне с тобой делать? — обратился я к собаке, когда мы уже вышли из клиники в обнимку. Собака издала нечто, отдаленно напоминающее лай. — Ты еще и гавкать умеешь?

Я погрузил его обратно в корзину и направился к Сэму.

Пес вел себя совершенно мирно и даже почти улыбался, если собаки вообще умеют улыбаться. Мы добрались без проблем.

— Сэм! — крикнул я еще от ворот.

Я вытащил «своего мальчика» из корзины и поставил на землю. Неуклюже ковыляя на трех здоровых и одной перевязанной лапе, он без вопросов пошел за мной в кафе.

— Сэм, тебе собака не нужна?

Сэм перегнулся через барную стойку и уставился на щенка.

— Ты решил, что собаки лучше женщин? — усмехнулся старый растаман. — Да, приятель. Они верные.

— Может, себе возьмешь? Не выкидывать же его.

Сэм вновь оглядел пса.

— Он страшнее меня! На тебя похож! — Сэм расхохотался. — Оставляй, если хочешь. Назову его Джей.

— Только попробуй.

Я свалился на стул, а щенок тут же юркнул мне под ноги и прижался к ним. Я потрепал его за ухом.

— Он от тебя не отстанет, приятель, — Сэм подошел с двумя бутылками пива, одну протянул мне — ту, что была без алкоголя. — Друзей и женщин нам выбирает жизнь.

— Она же их отбирает, — сделав глоток ледяного пива, ответил я.

— Это верно.

Сэм, я и Чак (этим именем я в тот день назвал щенка) глядели на размазанную полоску в небе — большую, вытянутую тучу, за которой пряталось солнце, отчего края ее подсвечивались бледно-голубым неоном. Сэм кряхтел и щурился, а Чак был весел и игрив, даже несмотря на побитую лапу, о которой он, похоже, забыл и носился по веранде, развлекая остальных гостей бара собачьим лаем.

Я вспоминал наши с тобой споры, Марта, о целесообразности взять щенка домой, когда ты буквально давилась словами, доказывая мне, что нам просто необходим новый житель. Житель, который будет грызть твои туфли, будет пачкать обои и пол, который начнет будить тебя и меня по утрам тогда, когда мы явно не готовы просыпаться.

— Мы будем выгуливать его по очереди.

— Марта, я и так сплю по пять часов. Я не могу спать еще меньше.

— Тогда его буду выгуливать я, когда тебе надо на работу, а в остальные дни будешь выгуливать ты.

Я смотрел на тебя молча, не зная, что ответить.

Примерно так я сейчас глядел на Чака, чьего появления я совсем не ждал и не хотел. Я мог бы и впрямь оставить его Сэму. В конце концов, о кличке, я уверен (я почти уверен), он пошутил. Но вдруг я заметил в Чакки интересную и едва ли объяснимую вещь: он привязался ко мне чуть ли не с первых секунд встречи — стоило мне крикнуть ему, и он уже, путаясь в длинных худых лапах и раздувая парусами гигантские уши, летел на мой зов. С нами, дорогая моя Марта, произошло тоже самое: неожиданное, малоприятное столкновение, рука помощи с моей стороны, недоверие — с твоей, и вот буквально в тот же день неожиданно для самих себя мы влюблены и неразлучны.

Я вовсе не хочу сказать, что жалел сейчас о наших разногласиях. Как и прежде, я уверен, что тогда у нас не было ресурсов, а следовательно, и права — морального, этического, да какого угодно — взваливать на себя ответственность за чью-то судьбу: кошки, собаки или человеческого детеныша. Мы сами являлись неокрепшими организмами, чья жизнь подвергается каждый день сотням, тысячам опасностей. В свете этих размышлений я все сильнее поражался тому, как другие люди решаются на большие семьи. Что это — безответственность или храбрость?

Марта, ты часто говорила, что твоя мать хотела сделать аборт и рассказала тебе об этом впоследствии. Тебе, своему единственному ребенку, едва ли понимающему весь многотонный пласт родительских проблем, она признавалась в беспрекословной любви и в тоже время в пожизненном отвращении.

Пока ты была маленькой, она много плакала возле твоей кровати и до исступления сожалела, что не убила тебя зародышем, потому что вам двоим было трудно — и ей, и тебе. Ты родилась и будто бы загубила сразу двоих. Ты и твоя еще довольно молодая мама страдали вместе: она, потому что ни от кого не получала ни помощи, ни поддержки; ты, потому что не понимала, что вообще происходит, и почему мама плачет.

Когда же ты выросла и превратилась в юную женщину, твоя мать запела новую песню о том, как важно и необходимо удачно выйти замуж. К этому моменту она перестала называть тебя «ошибкой молодости» и уже гордо величала во всеуслышание «любимой доченькой» и «главным достижением в своей жизни». Под словом «удачно» она понимала в принципе любого мужчину не младше восемнадцати и не старше восьмидесяти лет, которого она назовет законным зятем. Но, что примечательно, ни один из возможных зятьев ей так никогда не пришелся по нраву.

Возможно, это и было фамильным проклятием, которым в последние годы твоя мать объясняла семейные неурядицы. Ее склонность к мистицизму ты, Марта, принимала со скепсисом и снисхождением, стараясь максимально отгородиться ото всего, что прививали тебе почти насильно. И все-таки во многих моментах я видел ту неизбежность, которая часто подстерегает кровных родственников, выросших под одной крышей, когда младшее поколение незаметно начинает копировать повадки стариков. Не всегда это можно отметить и зафиксировать общими фразами, убеждениями, жестами, но копия получается ужасно похожей, чем-то неуловимым, а оттого зловещим — так же я наблюдал, как день ото дня нахожу в тебе материнские черты, что не могло меня радовать, ибо, без ведомой причины, мы обоюдно разонравилась друг другу еще до личного знакомства, а после него только укрепились во мнении.