Ненаписанное письмо (СИ) - Толич Игорь. Страница 34

Собственно, ничего плохого ни я ей, ни она мне не сделали. Но я для нее был и остался «сукиным сыном», а она была и осталась для меня твоей матерью, Марта, с которой я предпочитал по возможности не общаться и никак не называть.

И если твои детские воспоминания болели неизлечимыми травмами и почти стыдом за то, что ты посмела родиться, то из уст твоей матери я слушал исключительно о великом женском подвиге и невосполнимой жертве материнства.

— Мужчинам этого не понять, — говорила она мне с лукавой улыбкой, когда ты однажды вышла из кухни ответить на звонок. — По сути, любить и страдать, как Иисус, может только женщина. Потому что любовь — это страдание.

— Иисус был мужчиной, — заметил я и удивился, как она не отвесила мне подзатыльник.

Только посмотрела вопиюще надменно и снова улыбнулась.

Если б мог, я бы запретил улыбаться подобным образом на законодательном уровне. В сравнении с такой улыбкой и подзатыльник выглядел бы милым. Но нужно было изображать так называемое приличие, потому я не стал пускаться в дискуссии о том, что меня, вообще-то, вырастил отец, и что ты, Марта, не должна нести на себе ответственность за решения, которые принимали другие взрослые люди, пока тебя и на свете-то не было.

Мне не хотелось сбивать спесь с этой довольно черствой, своенравной, но все же родной тебе женщины. Она твоя мама, и мое почтение к ней, хоть и своеобразно, но решительно. Ты только не подумай, моя дорогая Марта, что я умаляю ее достижения и жертвенность. Но, возвращаясь к своей семье, я никогда не слышал от отца упреков за обязанности по уходу за мной. И оттого я не стал его меньше ценить и любить. Впрочем, и близостью похвастать тоже не могу. Однако связующие нас отношения, пусть прохладные, лишенные личных деталей, мне нравились намного больше.

Более того, я все прочнее понимаю ход его мыслей, словно бы дорастая до определенного возраста, во мне начинает говорить его генетика, которая утверждала: если уж так сложилось — выкручивайся, но постарайся сделать так, чтобы всегда складывалось, как ты того хочешь. Смерть мамы, конечно, не входила в его планы, но он выкрутился, а дальнейшую жизнь выстроил так, чтобы не создавать эпизодов для новой боли.

Так кто же он в этом случае? Великий стратег или трус?

Для меня отец — определенно герой. Герой тихий и невзрачный, брезгующий своими орденами. Он до сих пор немногословен и скуп на эмоции.

Когда мы с Чаком приехали в город за покупками, а заодно позвонить отцу из желтого таксофона, мне показалось, что мой пес более разговорчив нежели папа.

— Возвращаться не планируешь?

— Не думаю пока.

— Что ж, тогда передам привет тете Розе.

— Да, передавай, конечно.

Кто такая тетя Роза и для чего ей от меня приветы, я понятия не имел. Должно быть, она одна из тех все про всех сведущих родственниц, о которых никто точно не знает, к какой ветви родословной отнести, и которые в свою очередь помнят наизусть дни рождения всего семейства и всех соседей, живущих в радиусе от дома до супермакета и парка.

Как бы то ни было, на этом разговор иссяк.

Я воткнул подмышку Чакки и вернулся к байку. Он уже приспособился кататься в корзине и делал это с удовольствием. Мне оставалось немного помочь Чаку опереться на руль, и дальше он сам запрыгивал и располагался внутри сетки.

— Что мы с тобой будем делать, когда ты вырастешь? — задал я вопрос собаке.

— Аф! — довольно ответил Чак.

— Вот не было печали. Свалился ты на мою голову.

— Аф!

Я погладил его по носу и подумал о том, что Чак совершенно невиноват. Это я, я сам принял решение оставить его, заботиться о нем — никто не просил меня об этом. С другой стороны, я пошел на этот шаг, потому что сейчас располагал временем и средствами, чтобы кормить его и ухаживать за ним.

Мы еще дважды были в клинике. Я купил собачий шампунь, ошейник, поводок и упаковку собачьего корма — все это вылилось в кругленькую сумму. Но, с учетом того, что тратился я только на себя, и то — скромно, я мог себе позволить позаботиться еще о ком-то. Как Пенни ухаживала за мной, так и я ухаживал за Чаком — бездомным сиротой, непонятно как оказавшимся на той дороге.

— Аф!

— Нет-нет, я не ругаюсь, Чакки, — успокаивал я пса и попутно себя. — Я шучу. Выкрутимся как-нибудь, приятель. Выкрутимся.

9 октября

Итак, Марта, я все-таки сделал это — я завел собаку. Не декоративную и отнюдь не самую тихую. Я завел себе настоящую проблему и обузу, и бог весь сколько раз поначалу причитал об этом решении.

Как было мною же предсказано, Чак растерзал мои единственные приличные кеды и каждое утро на рассвете вопил, чтобы мы пошли гулять. Было дело, я чуть не повысил на него голос, но вовремя вспомнил о твоих детских годах, когда ор на ребенка был совершенно обыденным явлением, и заткнулся — Чакки такой же ребенок, очень несимпатичный, но очень смышленый ребенок.

Например, если сравнивать с той же Дорой, Чак оказался в разы сообразительнее: я не учил его толком командам, но многое он как-то запомнил сам — «Ко мне!», «Рядом!», «Домой!» — все это они понимал легко, правда не всегда стремился выполнить. Дору я дрессировал долго и настойчиво, но ее интеллекта хватало только на то, чтобы забавно вилять коротким хвостом, и я в конечном счете прекратил измываться над животным. Ведь, как ни крути, я любил свою умилительную собачонку вне зависимости от того, обучена она цирковым финтам или нет. И теперь, глядя на Чака, я наконец вспомнил, почему смерть Доры оплакивал тяжелее и печальнее, чем развод с женой.

В ее глазах, в глазах моей умершей собаки, и в глазах живого, развеселого Чакки было то, что я никогда не нашел ни в одной женщине.

Преданность. Собачья, фатальная, граничащая с безумием. Преданность, у которой нет синонимов и более доступных аналогов. Такая преданность намного сильнее любви, потому что никогда ее не теряет, а только включает в себя безоговорочно. Она почти недоступна людским существам, по причине высокого развития нашей нервной системы. Мы, люди, умеем эволюционировать в течение жизни, расширять кругозор и постоянно учиться новому вплоть до глубокой старости. Собаки же достигают пика развития уже через год и дальше почти невозможно что-то исправить в ее поведении и привычках. А если и возможно, то только с подачи и под руководством терпеливого человека.

Мы же, Марта, способны расти сами. Сами задаем себе вектор обучения и сами движемся в эту сторону, потому что мы — homo sapiens, разумные люди. Благодаря разуму, его гибкости, подвижности и, по сути, безграничным возможностям наше эго так же способно расти.

Именно эго запрещает нам прикипать друг к другу по-собачьи. Эго тяготеет к собственной индивидуальности. Оно одновременно портит нас и делает невероятно притягательными. Песьи глаза, заглядывая внутрь наших зрачков, будто обращаясь к нашему эго, постоянно спрашивают, кто или что скрывается под жирными наслоениями нашего опыта? Что останется, если убрать все знания о себе? Не это ли в самом деле величают душой?

Собака глядит преданно и не видит перед собой мужчину, женщину, ребенка или старика. Собака не знает, сколько стоит твоя одежда и почему подорожал бензин. Собака глядит к тебе в душу и радуется, когда ты кормишь ее или ласкаешь. Но даже если ты не в настроении, собака не перестает тебя любить. Потому что она преданна тебе.

В какой-то из наших прошлых дней мне случайно показалось, Марта, что и в твоих глазах мелькнуло нечто отдаленно похожее. Это было в те дни, когда ты и я существовали друг в друге больше, чем в себе самих. Наши личности максимально слились, увязли в однородном ощущении. Это был апогей наших отношений, еще до Парижа, до потери работы, еще до того, как стали активно насаждаться идеи о том, что нашему союзу нужны новые участники, новые статусы, новые ступени развития. Покуда мы были статичны и целостны, мы умели верить в преданность и не искать утешения в других глазах. И внутри себя я еще долго ощущал былой отклик, хотя отношения с тобой стали изменяться. Наверное, об этом ты и твердила из раза в раз, говоря, что мне «ничего не нужно».