Училка и медведь (СИ) - Малиновская Маша. Страница 37

У Богдана с утра, когда он пьёт кофе перед тем, как ехать в офис, звонит телефон. Разговор выходит коротким, но о чём он говорит, я не слышу, потому что Дениска как раз высказывает своё возмущение тем, что его сестре первой сменили грязный подгузник.

— Карин, — Медведь подходит ко мне. Вижу, что напряжён и серьёзен, и уже догадываюсь о причине. — Ира родила позавчера ночью. Сегодня их выписывают. Я… мне…

— Езжай, конечно, — говорю как могу мягче, а у самой горечь по языку разливается. — Это твой сын, он так же заслуживает, чтобы ты его встретил, Богдан.

— Спасибо, Белочка, — Медведь приобнимает меня и целует в макушку, задержавшись и выдохнув с облегчением.

Неужели он думал, что я устрою ему истерику? Смысл в ней? Мы всё решили ещё тогда.

Но… как бы я не улыбалась, как бы не старалась быть лояльной, мне сложно. Я понимаю, что Ирина из тех, кто может попытаться отравить нашу жизнь. Богдану будет больно, если она начнёт настраивать ребёнка против отца, или будет манипулировать через сына.

Но ничего не поделать и уже не изменить. Мы справимся. Обязательно.

— Вот так вот, ба, — роняю голову на руки, а бабушка гладит меня по голове, как когда-то в детстве или в юности, когда прибегала к ней со своими бедами и горестями.

— Ну что, Каришка, ничего не поделать. То, что он дитя своё не бросает, не делает его плохим. Наоборот — душа у него светлая, у Медведя твоего. Тёплая. Это важно.

— Знаю, бабуль, знаю, — я вздыхаю и беру в руки кружку с чаем, сжимаю в ладонях, вдыхая аромат, подношу к губам и делаю глоток. Остыл уже, пока малышей укладывала. — Но не легче мне от этого. Внутри будто горит всё, тлеет, бабуль.

Мы с бабушкой сидим на кухне. Она только-только доварила суп и поставила на пар вареники. Вчера вон на неделю наерёд мне наготовила. Двойняшек я покормила и уложила — повезло, что синхронно уснули.

Богдан уехал только час назад, а я уже внутри вся извелась. Постоянно на часы смотрю и представляю, что там сейчас он делает.

Я не знаю, в каком роддоме рожала Ирина, но, думаю, мало чем отличается. Поэтому представляю те же коридоры, по которым Богдан сейчас, возможно, идёт с малышом на руках. Такая же выписная комната.

Интересно, фотосессия тоже есть? И на фото они с ребёнком по отдельности или втроём тоже?

Жарко в груди становится.

Знаю, что малыш не виноват. И Богдан тоже. Знаю! Но… больно мне. И плакать хочется.

Бабушка, конечно, сочувствует мне. Но на глазах у неё не позволяю себе расплакаться. У неё сердце больное, незачем лишний раз нервировать.

Из спальни доносится тихий писк, я вздрагиваю и собираюсь вставать, но бабуля кладёт свою морщинистую тёплую руку на моё плечо.

— Посиди-посиди, онучка, я люлечку покачаю.

Бабушка уходит в комнату, а я делаю ещё несколько глотков уже совсем остывшего чая. Есть не хочется, но заставляю себя укусить бутерброд с маслом и сыром, потому что молоку надо откуда-то браться.

Ещё и бабуля сегодня уезжает. Скучать буду, нескоро теперь увидимся.

Слышится звук проворачиваемого в замке ключа. Богдан вернулся!

Я резко встаю, выдохнув от прострела в шве и иду навстречу. Мне нужно, очень нужно увидеть его, посмотреть в глаза, понять, что ничего не изменилось между нами. Знаю, что нет, но мне нужно.

И когда я выхожу в коридор, то замираю.

Медведь стоит в коридоре и смотрит мне прямо в глаза. Во взгляде его и просьба, и извинение, и вопрос, и… факт, который не оспоришь.

А в руках… люлька с младенцем.

— Я не мог, Карина… — его голос садится и немного хрипит. — Он мой сын. Не мог его там оставить одного, понимаешь? Бросить… я бы себе не простил никогда.

Я молчу. Смотрю на него внимательно, слушаю.

Его.

И себя.

— Ирина написала отказ сегодня утром и ушла. Я её даже не видел. Ни адреса, ни телефона не оставила. Врач сказала, что такси вызвала до аэропорта. И мне тоже отказ этот предложили… Порвал я его, Карин, и выбросил. Не могу я, Белочка… чтобы мой сын… да в детском доме.

В люльке тихо копошится ребёнок. Я опускаю на него глаза, а потом снова поднимаю на Богдана и делаю несколько шагов к нему.

— Вот тут документы на развод она подписала, — показывает конверт, зажатый в другой руке. — И анализ ДНК. Он…

— Я и так вижу, — отвечаю ему, снова глядя на ребёнка.

Тут всё понятно и без анализов. Нос-картошка и пучок рыженький из-под чепчика торчит. Как у моих горошинок. Какой уж тут анализ ДНК? Не нужен. Малыш — копия Богдана.

— Белочка, не молчи.

— А что говорить, Богдан? Ты сам сказал — он твой сын. Ты же не мог выбрать: Денис или Борис. Теперь можно не выбирать. И Денис, и Борис.

Мы стоим и смотрим друг другу в глаза. Понимаю, что он пытается отыскать в моих. Неприятие. Злость. Отказ.

Но их нет. Удивительно, но я их совсем не чувствую.

— И вообще, — говорю и ныряю руками в люльку. — Он голодный, наверное. Да, Борюська?

Я вытаскиваю малыша под выдох облегчения Богдана. Расстёгиваю тёплый костюмчик немного, сдвигаю плотную шапочку.

Может, я какая-то ненормальная? Может, умом повредилась?

Не знаю…

Но я не чувствую к этому ребёнку отторжения. Он такой же маленький и беззащитный, как и наши с Богданом горошинки. Такой же безвинный и нуждающийся в родителях.

Он пищит и морщит носик, а я внезапно чувствую прилив молока в обеих грудях.

— Придётся смесь покупать, — сообщаю Богдану. — На троих меня может не хватить. Это твои дети и они жуткие проглоты.

Медведь усмехается и целует меня в макушку, как утром.

— Я люблю тебя, Карина. Люблю, — говорит серьёзно, проникновенно, заставляя сердце пропустить удар. — А смесь мы обязательно купим. И всё, что тебе понадобится. И няньку найдём, помощницу по дому. Я буду со всех сил стараться. Обещаю.

— Ну только попробуй не стараться, — журю его шутливо.

— Спасибо тебе, моя Белочка. Я таких, как ты, и правда не встречал, — говорит в сердцах. — Потому что нет таких, наверное. Одна попалась. У судьбы отхватил. И не отпущу, слышишь? Ни за что не отпущу.

Он берёт в ладони моё лицо и покрывает поцелуями. Прижимается лбом к моему лбу и прикрывает глаза. А я чувствую, как его буквально на глазах отпускает напряжение. Представляю, с какими тяжёлыми мыслями он ехал сюда.

Но я не стану заставлять его выбирать.

Кем тогда я буду? Не только для него, а и для себя? Для своих детей? Как я в будущем объясню им?

Никак.

Я не хочу этого. Это ведь просто ребёнок. Малыш, от которого отказалась его родная мать. Окажись он даже биологически не сыном Богдана, не уверена, что он бы сегодня в роддоме не поступил бы так же с тем отказом. Тоже бы порвал и вышвырнул.

Потому что он такой, мой Медведь. Большой, сильный, с огромным сердцем.

А такие не бросают маленьких беззащитных детей.

Я оборачиваюсь и вижу застывшую в проеме двери бабулю. Она мягко улыбается и едва заметно одобряюще кивает. Бабушку в своё время тоже мачеха вырастила. Только сиротой она осталась по воле несчастного случая.

И вот я верну этот долг судьбе. Смогу, справлюсь. Хочу.

— Так, его точно пора кормить, — трогаю носик малыша пальцем, который он тут же морщит с кряхтением и пытается поймать ротиком. Ну точно как мои рыжики.

Рыжиков много не бывает, как говорится.

Я стою в душе и наслаждаюсь тем, как горячие струи воды стекают мне по спине. Не тороплюсь. Потому что это единственный момент в течение дня, когда я могу просто замедлиться. Пусть ненадолго, но всё же побыть наедине с самой собой.

Я не жалуюсь, нет. Но это не значит, что я не устаю и не хочу провести несколько минут в компании только лишь собственных мыслей. Просто уделить себе три минутки, насладиться ароматом любимого геля для душа, вымыть, наконец, волосы.

Трое младенцев — это, мягко говоря, не курорт. Богдан нанял мне помощницу по дому, которая приходит трижды в неделю на два-три часа. Она убирается и обычно что-то готовит. А ещё приходит няня, ежедневно, кроме субботы и воскресенья. Женщина лет сорока пяти, скромная и приятная в общении, совершенно ненавязчивая. Она приходит к десяти, помогает мне с ними управляться, потом мы вместе идём на прогулку, и в четыре часа она уходит.