Чужбина с ангельским ликом (СИ) - Кольцова Лариса. Страница 112

Я прикоснулась к его стриженой, так знакомо ласкающей ладонь, макушке.

— Я… я люблю тебя… по-прежнему… — чего стоило мне это признание! — А ты? Любишь меня?

— Будь иначе, я и лица бы твоего не вспомнил.

Я прижалась лицом к его груди, пряча слёзы. Его признание, даже выданное в несколько пренебрежительной форме, трансформировало меня в прежнюю девочку, каковой уже не существовало.

— Тебе было хорошо? — прошептала я.

— Кажется, я причинил тебе боль своей резкостью? Почему ты плачешь?

— Я… сама во всём виновата. Сколько же можно было изводить тебя, изводиться самой…

— Тебе не в чем себя винить. Вся причина в моём длительном воздержании. У нас с тобой всё быстро наладится. Вот увидишь…

«У нас с тобой», — эта фраза стала для меня заменой ожидаемой, но не полученной высшей отрады — награды.

И в этот самый момент со стороны «Мечты» на Главную Аллею вышла вдруг Эля! Тропинка, выводящая из лесопарка, как раз и находилась поблизости. Нагруженная баулом, она озиралась по сторонам. Потом отошла чуть вперёд и какое-то время топталась у самой дороги, игнорируя машину Рудольфа.

Я замерла от невольного страха быть обнаруженной. Зеркальные стёкла не давали ей возможности увидеть меня. Если бы Рудольф вышел и сел за управление машиной на переднее сидение, то она, конечно, ни о чём не догадалась бы. Но он медлил. Рядом с Элей затормозила серо-блёклая машинка. Из неё вылез Инар Цульф, что сразу же напомнило мне о поведенческой безудержности моей помощницы в делах интимных, то, как я воспитывала её, пытаясь остудить безумную готовность отдаваться любому привлекательному самцу. Тогда как у неё имелся столь значимый и постоянный то ли друг, то ли покровитель. Хотя и одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, если и не оправдать, поведение Эли. Но я назидательно учила её уму-разуму, вторя проповедям Латы — Хонг.

А сама что же? Сижу без штанов, вся растрёпанная, причём, в таком месте, где шныряют люди, тормозят или проезжают машины. Надежда была лишь на непроницаемые снаружи стёкла, — сунуться в машину никто бы не посмел.

Он следил за мной с затаённым любопытством, отлично сканируя моё состояние, близкое к отчаянию, но, не понимая, что именно меня разочаровало. Разумеется, ему хотелось полноценно усладить меня, но раз не удалось, то он был уверен, всё исправит впоследствии. Он считал, что я была недостаточно подогрета его ласками, что он поторопился. Виновата его же спешка. Но всё обстояло сложнее. Моё многолетнее воздержание и лишение любовных радостей, столь естественных в таком цветущем возрасте для всякой женщины, как оказалось, заморозило меня и внутри, и снаружи. Я цепко схватила его руку, как голодный вожделенный хлеб, в неосознанном жесте удержать его, — Если хочешь, то я согласна всё повторить…

— Не будем уподобляться братьям нашим меньшим, удовлетворяя свои потребности в неподходящей, как её ни разворачивай, обстановке… — он точно имел в виду Элю. Она со старанием пихала баул внутрь машины своего чиновного любовника.

— Да… — пробормотала я, наблюдая через стекло, как Эля вертит пышным задом совсем рядом, приноравливаясь влезть туда же, куда и запихала свою уворованную добычу, — к Инару, любовнику по расчёту в отличие от тех, к кому её тянул зов природы. Инар Цульф посчитал её баул законной добычей, оплатой за работу, не подозревая о воровстве, как не подозревал и о том, что она неверна ему. Или же ему было безразлично и то, и другое. Его голова постоянно была занята решением не всегда решаемых умственных задач, распутыванием запутанных проблем, связанных с его сложной деятельностью, и Эля с её негодными замашками и плутовством уж точно не входила в перечень всего этого. Разве она ему жена?

— Какое-то заколдованное место, — пробормотала я, мгновенно приходя в чувство осознания, где я и какова окружающая обстановка. С накатившим вдруг приливом стыда за собственную распущенность, я опять стала поправлять своё платье, беспомощно елозя по ткани ладонями. Будто вытирала их от грязи, как делала в детстве, когда бабушка ругала меня за испачканные руки. За это она обычно обзывала меня «глупой замарашкой» и била по рукам, говоря, что вымыть их намного проще, чем стирать потом испачканное платье. И сейчас я чувствовала себя именно так, побитой и пристыженной замарашкой, посмевшей нарушить всем известные правила.

— Иногда меня охватывает такое чувство, что я приговорена к безвыходному одиночеству, даже когда ты рядом… Ласкира же говорила маме, что я приговорена к женской обездоленности…

— Ты сама приговорила себя, а не Ласкира.

— Почему нам всегда кто-то мешал?

— Да кто? — поразился он. — Кто как не ты же сама!

— Эля вот… Цульф… а в тот раз Лата, потом Иви… Может, ты пригласишь меня к себе? — спросила я, холодея от собственной решимости ввести наши отношения в те рамки, в которых я и ощущала бы себя уверенно и комфортно.

— Куда? — спросил уже он.

— К тебе домой, в хрустальную пирамиду. Я не хочу уподобляться какой-нибудь кошечке, удовлетворяющей свою похоть, где попало. Да у меня и нет никакой такой безудержной похоти, чтобы…

— В хрустальную пирамиду? — переспросил он с таким выражением, будто я малоумная и несу какую-то чушь несусветную. — И что мы будем там делать?

Я подёргала дверцу, давая понять, что хочу уйти. Я не Эля! Дверца машины оказалась заблокирована сообразительным Рудольфом.

— Я должен вернуться в столицу, — напомнил он. — Меня там ждут неотложные дела, я уже опаздываю. Но ради тебя…

— Не стоит тебе опаздывать.

Чувствуя, что мой недавний накал утрачен, он решил приласкать меня, чтобы восполнить то, что мне так и не удалось заполучить, — законную долю «райского блаженства» в его определении.

На мельтешение Эли с Цульфом, как и прочую уличную массовку, он не обращал внимания. А вот Цульф его машину узнал и пристально вглядывался, как будто догадался, что за стёклами, непроницаемыми снаружи, кто-то есть. Цульф, без вины виноватый, внушал мне отвращение.

Эля будто насмехалась над моей мнимой безупречностью, вертя своим круглым, как ночной спутник, задом, ибо баул в недрах машины Цульфа отчего-то не давал ей покоя. Из этого следовало, что она стащила нечто хрупкое и опасается это поломать. Может быть, посуду и изделия из декоративного стекла, украшающие витрины «Мечты». Не таись я в машине, то непременно спросила бы, а что это она увозит в столичные пределы, воспользовавшись моим отсутствием? Мне стоило усилий, чтобы не выскочить и не ухватить её за подол платья, сшитого также бесплатно, — якобы из обрезков, остающихся от изготовления дорогущей одежды. Не стоило и напрягать свои аналитические способности, чтобы понять, — она тащила по возможности из моей «Мечты» всё, — остатки дорогих тканей, кружева, бельё, пояски, бижутерию, предназначенную для украшения изделий. Но вовсе не потому, что оно плохо там лежало, а пользуясь своей должностью. И всякие прочие мелочи пропадали, в том числе моя личная посуда, а Эля уверяла меня, что неуклюжие девчонки опять разбили что-то, когда привлекались для уборки моих комнат и прочих помещений «Мечты» в целом.

Так недавно пропала пара моей новой обуви в нераспечатанной даже коробке, и Эля, устроив демонстративный её поиск, устало махнула рукой после, — мол, если я не оставила её по рассеянности там, где и купила, чего ж искать напрасно? А если затерялась среди моего творческого беспорядка, то никуда не денется, найдётся. Но ничего так и не нашлось. У меня не было беспорядка в личных владениях, и я не выжила из ума настолько, чтобы ронять из рук то, что и приобретала, не помня, сколько именно пар обуви у меня есть. Я заказывала обувь у столичного мастера и забыть ничего не могла. А уж дорогой мастер вернул бы случайно забытую роскошь столь же дорогой заказчице. В моей «Мечте» воровали по мелочи все, как уверяла меня Лата-Хонг. Но и следили друг за другом все. Те, кого уличали, изгонялись, невзирая на слёзы и мольбы о прощении. Лата добивала их вдобавок штрафами, используя всю мощь Администрации. Прощать было нельзя. В этом случае уже наутро я проснулась бы в здании, полностью очищенном от того, чем оно и было заполнено.