Чужбина с ангельским ликом (СИ) - Кольцова Лариса. Страница 30

Радужные фонарики, оставшиеся от прошедшего Рождества, всё ещё висели на колючих и вьющихся зарослях, увивших пространство между декоративными колоннами — причудой его мамы-историка. Здесь не было снега, если он вообще тут бывает, только высоко в горах. Кусты ардизии красными ягодами и узкими листьями походили на рябину. Ксения бродила по очаровательному дворику, украшенному причудницей мамой Карин синтетическим камнем под флорентийскую мозаику. А тут они с Ритой коллеги по вкусу или безвкусию, это кому как. По совету этой Риты и Ника — мама Ксении заказала псевдо флорентийскую мозаику для украшения их «садово-парковых» ландшафтов, так сказать. В реальности маленького дворика у границы настоящего и умышленно неокультуренного леса.

Любимым историческим персонажем мамы Карин был Людвиг Второй Баварский. Этот несчастный красавец и безумец, наверное, один и был её истинным возлюбленным, с которым она разминулась во времени. Так она однажды сказала Ксении:

— Ты не находишь, что Рудольф очень похож внешне на Людвига Баварского? Только у Рудольфа светлые волосы.

— Да вы что? Спаси, Боже! Он же и мужчиной, кажется, не был, этот Людвиг.

— Это клевета врагов, которые его и погубили.

— С чего это вдруг сын потомка донских казаков будет похож на вашего Людвига — «Белого Лебедя»? Да к тому же, я читала, что он так и умер девственником. Он был невероятно романтичен даже для своего-то века, а уж ваш-то сын и слова такого не знает.

Мама смотрела с холодным высокомерием:

— Почти до восемнадцати лет мой Рудольф рос возвышенным и чистым мальчиком. Но, к сожалению, ты права, даже в том веке люди были уже не способны к пониманию людей, наделенных незримыми ангельскими крыльями. И Людвига, чистейшего и утонченного, творческого и прекрасного человека не спасло даже его королевское могущество от свиных рыл, обтянутых человечьей кожей. Мой сын был обречен стать как все. Он и стал. Ты им и обладаешь. Так и радуйся! — И, надменная, она удалилась восвояси.

Ксения распахнула свою зимнюю шубку, волнуясь и осознавая свою глупость, пригнавшую её ночью к постороннему двору. И тут вышла Карин. Ксения замерла от ожидаемой и всё равно неожиданной женщины, вышедшей из своего дома. Гордая коринфская колонна с затейливой прической на надменной голове, в пальто и с алым, как донская черешня, шарфиком на шее, она, не говоря ни слова, стала рассматривать платье Ксении, полупрозрачное, нежно-зелёное, с вышитой веточкой на груди. Но её интересовала не эта тряпка, которую открыла распахнутая белая шубка, а живот Ксении, мало пока заметный, но не для этих инквизиторских глаз, не женских, но и не мужских, а бесполых, ангельских, вероятно, в ее персональной интерпретации. Они пронзали каждую мыслишку Ксении, нанизывали как колечки лука на шампур каждую из них, и её грешные сейчас желания тоже улавливали, втягивали чуткими ноздрями в себя. Она всё понимала, читала в душе Ксении, упёршись в растерянное её лицо зелёными магическими глазищами, похожими на глаза Рудольфа. Только у того они были ярко-мужественные, а у неё лишены половой принадлежности. Эта деталь её облика не казалась Ксении приятной, не добавляла любви, которой и сразу-то не возникло, а уж потом… Лучше бы Рудольф был сиротой, каких повидала Ксения множество вокруг себя. Многие были, правда, сиротами условными — родители обретались в далёком космическом поиске.

— Иди уж! — сказала ожившая колонна на русском языке, — Договорились, чего и стоишь? Я улетаю. Как хотите, то и делайте! — Так она соорудила свою фразу или из-за плохого владения чужим ей языком, или же из-за презрения к ним обоим. И пошла на площадку к своему аэролёту, подметая плитку распахнутой полой белого и длинного пальто, именно колонна, прямая, громоздкая, с плохо выраженной уже талией — она заплывала от возраста. Не злая, не добрая. Каменная.

Уф! Это было везение, если мама свалила, то это надолго. На дни, на недели. Ксения облегченно вошла в дом. Но переступив через одно унижение, натолкнулась на другое. Ваза с черешней стояла и тут в доме матери. Он не поднялся с дивана Ксении навстречу и проигнорировал её появление.

— Мама сказала, что ты прилетал, — произнесла она заискивающе, — я спала…

— Слышал я, как ты спала. Ругалась, как космодесантник в казарме при побудке. Чего папа не пристроил тебя к военному ведомству? Тебе бы и пошло.

— А что, я должна была радоваться тому, что ты свалился вдруг как благо свыше, решив внести разнообразие в свой скудный семейный рацион? И это после всего. А я… — она села рядом без приглашения и принялась с жадностью за черешню.

— Чего и примчалась? Досыпала бы. — Он рассматривал её без всякой любви.

— Ребёнка жду. Твоего. И буду рожать, — выпалила она, — будешь многодетный отец.

— От меня? Ты уверена? Проверяла это?

Ксения задохнулась от обиды.

— От кого бы и ещё?

— Я за тобой не слежу. Ты мне никто. Может, и тот, малость присыпанный африканским шоколадом, стебель-кипарис Рамон. Или Каменобродский. Мало ли чьей наездницей ты была.

— Гад, — прошептала Ксения, — у нас с Рамоном не было секса.

— Да видел я, как ты с ним побрела в дружеской связке в лес.

— Мы гуляли по берегу озера. Мы просто утешали друг друга. Обнимались и плакали. Рамон же дитя по сравнению с тобой. Он не умеет так быстро переключаться. Да! — закричала она, — и всё бы было, захоти он. Но он не смог. Он любил эту трафаретную матрёшку!

— Ты ревновал? — спросила она, успокаиваясь. Из-за беременности настроение галопировало с непостижимой быстротой, то подбрасывая вверх, то сбрасывая вниз.

— Нужна ты мне.

— Чего и примчался? — Ксения скинула белую шубку. Платье мерцало веточкой на груди. На веточке снежная птица клевала ягодки, словно бы мерцающие от инея. Ткань не скрывала грудь. Он уставился в это место, глядя на сильно увеличенные молочные железы. Срок был уже порядочный. Прикоснулся к веточке, к ягодкам из настоящих жемчужин, к лепесткам, усыпанным искусственным инеем. Платье было новогоднее. И они вдвоём с мамой сидели под ёлкой, встречая Новый Год в личном женском одиночестве. И это был плохой знак. Плакать им теперь целый год в одиночестве…

Ксения положила его руку к себе на живот, и он не отвёл этой руки. Ребёнок шевельнулся, стукнулся в ней, заиграл, будто приветствуя недостойного отца.

— Он будет Космомысл. Это мальчик. Генетический анализ нужен? Могу и принести. Но не принесу. Тебе зачем? Всё равно это будет только мой сын.

— Почему Космомысл? — спросил он, гладя живот. Получалось, что и ребёнка, и её, Ксению. Их обоих.

— Он будет родоначальником новых людей. Будет жить на другой планете, будет лучше, чем мы, счастливее и добрее. Мои дети будут у тебя самые красивые. Талантливые. Только от любви рождаются талантливые люди. Любовь же дается Богом, люди часто отвергают её, и это и приводит к тому, что мир перенаселён никчемными людьми. Любовь ничего общего не имеет с человеческим своеволием.

— Может, у тебя не любовь, а как раз своеволие…

Ксения не слушала, она научилась закрывать уши, потому что ребёнку вредны его глупые и жестокие слова. Она принялась за ягоды. Он выхватывал их из её губ, едва она их касалась, и ел сам, плюясь косточками на мамин диван и пол.

— Ну, ты и поросёнок немецкий! А мама скажет, что ты русиш поросёнок, как пить дать.

— Потом робот настрою на уборку, — и он мягко, но властно положил её навзничь, расстегивая верхние пуговки-бусинки её платья

— Я хочу в большую мамину постель, — сказала Ксения, — играть в ягодки. Я соскучилась, — по-хозяйски она прошла в мамину спальню, на ходу раздеваясь и ничуть не стесняясь перед ним за изменившуюся фигуру…

Даже спустя годы, она помнила все свои ощущения от той любви. Потому что в этом принимал участие не рождённый ребенок, которому так и не дали родиться… Беременность притупляла остроту любви, но наполняла глубинным и особым счастьем единения, её, будущей матери, с ним, будущим отцом. Но этого будущего не случилось. Всё стало и осталось ужасным и уже неисправимым прошлым…