Жизнь Пи (СИ) - Мартел Янн. Страница 15

Я забрался на холм. Хотя отца Мартина не было ДОМА — увы, табличка его была перевернута, — хвала Богу, он все же оказался на месте.

Едва переведя дух, я выпалил:

— Отец, хочу быть христианином, можно?

Он улыбнулся:

— Ты им уже стал, Писин, — в сердце. Всякий, кто с открытой душой принимает Христа, считается христианином. И ты принял Христа здесь, в Муннаре.

Он погладил меня по голове. Хотя на самом деле — как будто оглушил. Прикосновение его руки гулко отдавалось в голове — БУМ-БУМ-БУМ.

Я думал, от радости у меня разорвется сердце.

— Вот приедешь опять, еще чаю попьем.

— Конечно, отец.

И он добродушно улыбнулся. Улыбкой Христа.

Я зашел в церковь — на этот раз без всякой опаски: теперь это и мой дом. И помолился Христу — живому. Потом опрометью сбежал с холма, того, что слева, и так же быстро взбежал на другой холм, тот, что справа, — и возблагодарил Господа Кришну за то, что он свел меня с Иисусом Назореем, самым человечным из богов.

Ислам не заставил себя долго ждать — не прошло и года. Мне было пятнадцать — самое время познакомиться с родным городом вплотную, облазить все уголки и закоулки. Мусульманский квартал оказался в двух шагах от зоопарка. Тихие узкие улочки, домики с арабской вязью и полумесяцами на фасадах.

Я дошел до Мулла-стрит. Взглянул одним глазком на Джамия Масджид — Великую мечеть. Внутрь, ясное дело, я ни ногой. Ислам, поговаривали, еще хуже христианства: богов и того меньше, жестокости не в пример больше, а уж о мусульманских школах я отродясь доброго слова не слыхал. Так что внутрь, думал я, ни-ни, дураков нет. Правда, там пусто, ну так и что с того? Все равно снаружи все видно. Стены чистые, белые, только по углам зеленая кайма; внутри ни души. Длинные соломенные циновки на полу. Крыши, кажется, вовсе нет, только два стройных желобчатых минарета тянутся к небу на фоне высящихся позади кокосовых пальм. Ничего такого «священного». Да и вообще ничего особенного: уютное, спокойное местечко, и все тут.

С тем я и двинулся дальше. За мечетью лепились друг к другу вдоль улицы обшарпанные лачуги: одинаковые крылечки под навесами, выцветшая зелень оштукатуренных стен. В одном из домишек оказалась лавка. Первым делом мне бросилась в глаза полка, заставленная пыльными бутылками апельсинового «Тамзап», и четыре прозрачные пластиковые банки, до половины засыпанные леденцами. Но по-настоящему тут торговали чем-то другим: какими-то белыми плоскими кругляшами. Я подошел поближе. Смахивало на пресные лепешки. Я ткнул пальцем — тесто сухо хрустнуло. Да им небось в четверг сто лет будет! И кто их купит? Я взял одну и потряс — разломится или нет?

— Хочешь попробовать?

Я аж подпрыгнул от неожиданности. Да и кому не случалось поддаться этой усыпляющей игре светотени: солнечные блики мелькают перед глазами вперемешку с пятнами сумрака, мысли уплывают куда-то вдаль… и в упор не замечаешь, что творится у тебя прямо под носом.

А прямо под носом у меня сидел, скрестив ноги, продавец этих самых лепешек. От испуга я вскинул руки и выронил хлебец. Тот пролетел до середины улицы и шлепнулся прямиком на свежую кучу коровьего навоза.

— Простите, пожалуйста! Я вас не заметил! — выпалил я, уже собираясь пуститься наутек.

— Ничего страшного, — спокойно сказал продавец. — Корова съест. Вот, возьми другую.

Он разломил лепешку пополам, и мы вдвоем ее съели. Тесто и вправду было черствое, жесткое, как резина, — та еще работенка для зубов, — однако сытное. Я успокоился и подумал, что надо бы поддержать разговор:

— Вы их сами печете?

— Да. Хочешь, покажу?

Продавец поднялся со своего помоста и поманил меня за собой — в дом.

В лачуге оказалось две комнаты: ту, что побольше, почти целиком занимала печь, а спальню от пекарни отделяла лишь хлипкая занавеска. Пол печи был выложен гладкими камнями. Мой новый знакомец начал было объяснять, как выпекают хлеб на этих разогретых камнях, — как вдруг со стороны мечети донесся заунывный клич муэдзина. Я знал, что это призыв к молитве, но не представлял себе, что за этим должно воспоследовать. Памятуя о том, как христиан сзывают в церковь колокольным звоном, я воображал, будто правоверный мусульманин должен все бросить по этому зову и бежать в мечеть. Как бы не так! Пекарь прервался на полуслове, извинился, юркнул в другую комнату, тотчас вернулся с ковриком, скатанным в трубку, и расстелил его на полу пекарни, взметнув попутно целую мучную бурю. И начал молиться — прямо у меня на глазах, не отходя от печи. Я оторопел: ну разве так можно? Это же просто неприлично! Однако же лишним почувствовал себя я, а не он. Хорошо еще, он молился с закрытыми глазами.

Сначала он постоял, бормоча что-то по-арабски. Приложил руки к ушам, большими пальцами коснувшись мочек, — никак прислушивался: что-то ответит ему Аллах? Потом согнулся в поклоне. Снова выпрямился. Упал на колени и уткнулся головой в коврик. Разогнулся. Снова припал к земле. После чего встал и начал все сначала — по второму кругу.

Вот те на, подумал я, а всего ислама-то — немудрящая гимнастика. Эдакая бедуинская йога со скидкой на жару. Асаны без пота, небеса без хлопот.

А он повторил все четыре раза кряду, не прекращая бормотать. Напоследок повертел головой вправо-влево, замер на секунду-другую в медитации — и все. Открыл глаза, улыбнулся и сошел с коврика. Скатал его легким мановением руки, выдававшим давнюю привычку, отнес на место и вернулся ко мне:

— На чем я остановился?

Вот так я и увидел впервые мусульманскую молитву — торопливую, неукоснительную, пластичную, невнятную, потрясающую до глубины души. И когда я в очередной раз молился в церкви — безмолвно застыв на коленях перед Христом на кресте, — меня все преследовал тот образ гимнастического единения с Богом посреди мешков с мукой.

Я пришел к нему снова.

— Во что вы верите? — спросил я.

Глаза его вспыхнули.

— В Возлюбленного, — ответил он.

Покажите мне такого умника, который ухитрится понять ислам, почувствовать его дух — и не полюбить его. Это прекрасная религия братства и благоговейной любви.

Мечеть и впрямь оказалась без крыши — открытая всем ветрам, распахнутая навстречу Богу. Мы сидели, скрестив ноги, и слушали имама, пока не настал час молитвы. Тогда хаотичный орнамент на полу рассыпался: слушатели, сидевшие где придется, поднялись и выстроились плечом к плечу, ряд за рядом. Ряды сомкнулись — ни одного промежутка, все пространство заполнилось сплошь. Как приятно было коснуться лбом земли! Я сразу же ощутил, как соприкасаюсь в глубине души с чем-то священным.

Он был суфием — мусульманским мистиком. Он стремился к фане — слиянию с Богом, и с Богом его связывали глубоко личные отношения, проникнутые любовью. «Сделай хотя бы два шага в сторону Бога, — приговаривал он, — и Бог сам побежит тебе навстречу!»

На вид он был совершенно невзрачный: ровным счетом ничего примечательного ни во внешности, ни в одежде. Неудивительно, что в ту первую встречу я не сразу его заметил. Даже и потом, когда наше знакомство переросло в дружбу, я далеко не всегда узнавал его при встрече с первого взгляда. Звали его Сатиш Кумар — имя и фамилия в Тамилнаде очень распространенные, так что совпадению удивляться нечего. Но все-таки забавно было, что этого набожного пекаря, неприметного, как тень, и здорового, что твой бык, зовут точно так же, как и учителя биологии — истового коммуниста и поклонника науки, в детстве тяжело переболевшего полиомиелитом и смахивающего теперь на живую гору на ходулях. Мистер Кумар и мистер Кумар указали мне путь на факультеты зоологии и теологии Торонтского университета. Мистер Кумар и мистер Кумар были пророками моей индийской юности.

Мы молились вместе и вместе совершали дхикр — перечисляли вслух девяносто девять имен Бога, все, кроме сотого, тайного. Мистер Кумар был хафизом, то есть знал Коран наизусть, — и читал его нараспев, медленно и без затей. Арабский я так толком и не выучил, но мне нравилось, как он звучит. Эти долгие, протяжные гласные, перемежаясь гортанными взрывами, струились ручьем почти за гранью моего разумения. Я подолгу вглядывался в воды этого прекрасного ручья. Он был не так уж широк — в один-единственный голос шириной, но глубок, как сама Вселенная.