Уходим завтра в море - Всеволожский Игорь. Страница 80
— По-моему, эта компания — Бубенцов.
— Бубенцов, думаешь? Ну, погоди, разберемся.
— Я так беспокоилась, — тревожно сказала мама, когда мы пришли на Кировский. — Хотела звонить в училище.
Кукушка прокуковала пять. Стол был накрыт, мама ждала с двух часов, а я не потрудился предупредить, что иду к Вадиму Платоновичу.
— Мне казалось, что ты заболел и лежишь в лазарете или случилось что-нибудь…
Фрол взглянул на меня укоризненно. Его глаза говорили: «Эх, Кит! Что тебе стоило позвонить матери?»
— Мы были у Лузгина, у товарища, — сказал я сконфуженно.
— Ну, и хорошо… Вот только боюсь, что обед простыл! Да, ты знаешь, Никитушка, я от папы письмо получила! Вот прочти.
«Я днюю и ночую в море, — писал отец, — и вполне удовлетворен своей жизнью. Каждый день приносит новые радости».
В письме не было нежных слов, но все оно, от первой а до последней строки, дышало большой, настоящей любовью.
— Он фотографии сбои прислал, Никиток, — вспомнила мама. — Куда же я их девала?
Она встала на стул и провела рукой по полке. Вдруг охнула.
— Что с тобой? — подбежал я к ней.
— Тут… кольнуло, — она приложила руку пониже груди. — Ничего, Никиток, вот уже и прошло все. Нашла…
На фотографии отец и Русьев стояли на пирсе.
— Придется, видно, все же ложиться в больницу, — вздохнула мама.
— Ты разве больна?
— Давно что-то покалывает.
— А вы знаете, в Ленинграде есть знаменитый профессор? — Фрол назвал фамилию. — Сходите к нему, Нина Павловна.
— Я схожу. Врачи советуют оперироваться…
Она привычным движением отмахнула со лба мягкие, как шелк, волосы.
— А я так не люблю и боюсь операций…
— Папа знает, что ты больна?
— Нет, и ты ему не пиши! Может, все пустяки. Ну, зачем забивать ему голову? У него много забот и без нас. Он испытывает новые катера, эти катера — его жизнь. А к профессору я схожу завтра же. Ой, вы, наверное, голодные! — спохватилась она.
Через минуту мама что-то напевала в кухне, а через десять минут угощала нас вкусным обедом.
— Ты знаешь, я тоже сфотографировалась, — сказала она после чая. — Сейчас покажу.
На фотографии она была, как живая: смеющаяся, веселая.
— Одну я послала отцу; возьми другую себе, Никиток.
— Спасибо.
Фрол тут же смастерил рамку, и я повесил фотографию у себя над столом.
Вечером мы пошли в дом культуры на «Пигмалиона». Элизу Дулитл играла Люда. Мама снова была весела, без конца говорила о новой экспозиции в Русском музее, о выставке Шишкина и мечтала:
— А летом получу отпуск и поеду к отцу. У вас ведь будет летняя практика, Никиток? Вот бы послали тебя на Черное море! Помнишь тот маленький домик на Корабельной?
У Фрола в голове не укладывалось, что у такого прекрасного человека, как Вадим Платонович, может быть такой беспутный сын, который ничего, кроме огорчений, не приносит.
Платон с Бубенцовым вернулись с «берега» позже нас. Мы уже лежали на койках.
Фрол встал и пошел к улегшемуся на койку Платону. Тот даже не шевельнулся, а продолжал, лежа на спине, думая о чем-то своем, сосредоточенно исследовать потолок.
— Ты о чем думаешь? — спросил Фрол.
— Ни о чем.
— Оно и видно, что ни о чем! А подумать бы тебе следовало. И оглянуться бы вокруг, Платон, не мешало. Оглянись и увидишь. Из кожи все до одного лезут, чтобы не подводить класс. А ты…
— Ты за меня не волнуйся…
— Да я бы к тебе на сто шагов не подошел, пусть тебя из училища списывают, чище воздух бы был, да вот узнал я твоего батю… Серьезно тебе говорю, Платон: за батю твоего я и тебе помогать согласен.
Платон что-то промычал.
— Нет, не подсказкой, на это ты не рассчитывай! А заниматься вместе по вечерам станем. Молчишь? Ты подумай, какие прекрасные люди с флота пришли, чтобы таких, как ты, моряками сделать. Возьми нашего адмирала — начальника. Сладко слышать ему, что Платон двойками портит класс? Он отца Никиты воспитывал, моего Виталия Дмитриевича; они его иначе, как «отцом», и не называют. А смеешь ли ты так называть адмирала? От тебя и родной отец отречется!
— Да чего ты ко мне привязался?
— Я тебе втолковать хочу, — не отставал от Платона Фрол, — возьми Вершинина, Глухова, возьми ты нашего командира роты — кораблями командовали, крошили врага, а ты им душевное состояние портишь. Честное флотское, я за тебя возьмусь!
— Ты что же, без берега меня оставлять будешь или в карцер посадишь?
— А вот увидишь, что я с тобой сделаю! — рявкнул Фрол.
— Старшина проводит воспитательную работу, — подал с койки насмешливую реплику Бубенцов.
— То, что Фрол говорил Лузгину, и тебе не мешало бы послушать, — откликнулся с соседней койки Игнат. — Стыдно вам! Для чего вы пришли в училище?
Вошел Мыльников:
— Прекратить разговоры! Что за разговорчики после отбоя?
Все затихли.
Проснувшись ночью, я пошел пить. Бубенцов спал раскинувшись, широко раскрыв рот. На меня пахнуло водочным перегаром — и у меня не осталось сомнений, почему Бубенцов клянчит у всех «до получки».
Вдруг я заметил белый квадратик, лежавший на полу, возле койки. Я поднял записку. Угрызений совести я не чувствовал. Это касалось не чьих-либо интересов, а интересов класса.
«Если опять надуешь, Аркадий, — было написано неровным, колючим почерком, — уверяю, что твое начальство узнает…»
Остальное было оторвано.
На другой день Бубенцов, опухший, невыспавшийся, получил за контрольную работу по навигации двойку.
«Навигатор», лысый, с висячими седыми усами и морщинистым румяным лицом, капитан первого ранга Быков выпустил на флот не одно поколение штурманов. Добрейший человек, старавшийся прикрыть доброту напускной суровостью, он ходил между столами и заглядывал в карты, ворча:
— Тоните, тоните, я вас спасать не стану!
Но двойку поставил только одному Бубенцову.
В перерыв я спросил Платона:
— Ты был вчера с Бубенцовым?
— А уж это — мое личное дело! — заносчиво ответил да тон.
— Нет, Платон, ты комсомолец и должен отвечать за свои поступки. И неужели тебе не жалко отца? Живцов говорит, что он на твоем месте сквозь землю бы провалился. Отец у тебя какой!
— Неплохой отец, — безразлично согласился Платон.
Я вспылил:
— Да вот сын никуда не годится! Ты — ничтожество, которое подчиняется Бубенцову!
— Ну, уж и подчиняется!
Платон ухмыльнулся.
— Платон, твой отец…
Он повернулся спиной. Вот уж, действительно, «маячная башня»!
Бубенцова искать не пришлось: на ловца и зверь бежит.
— Рындин, у тебя тридцати рублей не найдется?
— Зачем тебе?
— Нужно.
— Ну, а все же зачем?
— Говорю, нужно. Мать пришлет — сразу отдам.
— Тебе всегда не хватает! Скажи, ну куда тратишь деньги? Ты у всех просишь в долг, тянешь с матери…
— Читаешь мораль? Игнат номер два…
— Ты ведешь себя недостойно!
— Почему?
— Ты возвращаешься с берега с тяжелой головой, не можешь очухаться, ничего в понедельник не видишь, не слушаешь. Из-за таких, как ты, класс не может выйти на первое место.
Но он продолжал свое:
— Послушай, Рындин, мне очень нужно, выручи хотя бы двадцаткой. Когда-нибудь, не сейчас… я тебе расскажу.
— А сейчас рассказать не можешь?
— Не могу. Дашь мне денег?
— Не дам. Он ушел.
Фрол решительно заявил на бюро, что Бубенцову в комсомоле — не место. С ним соглашались, согласился и я.
Но Глухов, взглянул на дело иначе.
— Простейший выход — исключить Бубенцова, — воспротивился он. — А что вы этим докажете? Что комсомольская организация класса не умеет перевоспитать человека. Вы говорили с ним?
— С Бубенцовым? Не раз.
— Не помогло?
— Нет.
— Значит, не сумели зацепить человека за сердце. Попробуем еще одно средство. Знаете, что я вам посоветую? Соберите актив и напишите письмо его матери…