Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин". Страница 42

Дашкова будто не слыхала или не поняла слов государыни. Она села к пяльцам и начала вдевать в иглу шёлк.

   — Мне нужно поговорить с Орловым, княгиня, — сказала Екатерина с некоторым нетерпением.

Несмотря на такое повторительное и достаточно ясное указание, Дашкова и не думала уходить.

   — Что ж, ваше величество, — отвечала Дашкова, — я надеюсь, от меня это не секрет и я не буду помехою?..

Екатерина взглянула на неё за этот ответ даже с ненавистью, но Дашкова не смущалась и спокойно перебирала канву.

Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы Екатерине пришлось говорить в третий раз. Вошёл Орлов.

Государыня впилась в него глазами, но молчала.

Орлов тоже молчал, посматривая то на государыню, то на Дашкову и глазами как бы испрашивая разрешения говорить в присутствии Дашковой.

   — Говорите, Орлов, говорите! Я измучилась, ожидая вас! Привезли вы отречение? Он согласился? Говорите же скорее! — сказала Екатерина нетерпеливо. И она начала машинально мять манжеты своего шёлкового платья. У неё была привычка в минуты душевной тревоги даже засучивать рукава своего платья по локоть.

   — Согласился, государыня, на всё согласился. Но что? Несчастие, такое несчастие, что и сказать нельзя!

   — Что такое, что случилось? — спросила она с невольной дрожью в голосе.

   — Государь захворал, очень захворал! — проговорил Орлов, мрачно опустив глаза в пол.

Екатерина вскочила с кресел, хотела что-то сказать, но при взгляде на Орлова как бы замерла в оцепенении.

   — Что с ним, что с ним? — Потом вдруг вскрикнула она с нервной ажитацией:— Уж это именно несчастие!..

Болезнь государя кончилась печально, и Екатерина должна была объявить в манифесте своим верноподданным, что «в седьмой день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Пётр III, обыкновенным и прежде часто случавшимся с ним припадком геморроическим, впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели отправить к нему всё, что потребно к предупреждению средств из того приключения опасных в здравии его и к скорому вспоможению врачеванием. Но к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчера вечером получили мы другое, что он, волей Всевышнего Бога, скончался.

Объявляя о таковом несчастий и приглашая подданных учинить с покойным государем последнее прощание, манифест предлагал: сие нечаянное в смерти его Божие определение принять за промысл Его Божественный, который Он судьбами неисповедимыми нам, престолу нашему и всему отечеству строит путём, Его только святой воле известным...»

За этим манифестом последовали похороны Петра III, которые по неожиданности скоропостижной кончины государя были необдуманно совершены в Невской лавре вместо Петропавловской крепости, где со времён Петра Великого погребаются все русские государи. Такая необдуманность дала возможность разным злоумышленникам и самозванцам, и особенно как самому Пугачёву, так и его приверженцам, утверждать, что государь жив, и указывать, что гроба нет среди порфироносных могил его предков. Напрасно хотели прикрыть такое обстоятельство тем, что он не был ещё коронован. Злоумышленники опровергали это объяснение, указывая на другие гробы, стоящие в Петропавловском соборе, лиц некоронованных и этим смущали легковерных, вызывая в них сомнение, которое тяжко отозвалось потом на русской жизни и на характере самой государыни.

Через несколько дней после похорон императрица Екатерина II назначила официальный приём, и в Зимний дворец съехались всевозможные представители тогдашнего общества. Императрица сидела в своём кабинете, который уже успела устроить с таким изяществом, комфортом и разумностью, о каких едва ли могла иметь понятие интеллигентность тогдашнего петербургского общества. Войдя в него, чувствовалось присутствие изящной женской руки, которая в своей любимой комнате умеет расположиться так, что, во-первых, всё под руками, а во-вторых, всё кругом представляется в столь изящном виде, что ласкает глаз, создаёт наслаждение самым своим расположением. Притом нельзя было не заметить, что это не место отдохновения, не место приятной беседы и развлечения; напротив, было видно, что это комната труда, мысли — комната, в которой должен работать ум и в которой поэтому нет места ничему лишнему, ничему пустому.

Три шкафа книг в великолепных переплётах красного сафьяна, украшенных императорским гербом, составляли кабинетную библиотеку государыни. Она состояла из нескольких сочинений её любимых авторов, большей частью философского и социального содержания, между которыми одно из почётнейших мест занимали труды Монтескье и Бекариа, критико-исторический словарь Беля, полное собрание сочинений Вольтера и энциклопедистов, сочинения Гельвеция и Скюдери. Далее шли большей частью справочные книги по всем отраслям знания. Кроме этих книг, подле письменного стола стояла ещё этажерка, уставленная настольными книгами и приготовленными для занятий дня. Возле этажерки стоял особый столик, приспособленный для хранения и рассматривания на нём альбомов, таблиц, рисунков, карт и разных выписок, среди которых красовались хронологические таблицы российской истории и геральдические заметки о происхождении многих русских и иностранных домов.

Государыня сидела в кресле за письменным столом. Перед ней лежал лист чистой бумаги, слева несколько приготовленных к прочтению и утверждению бумаг; справа бумаги, уже прочитанные и или утверждённые, или возвращаемые с замечаниями.

В ногах у государыни, по разостланному ковру, которым был покрыт весь пол комнаты, лежал ещё мех из ангорской козы, а подле бархатная подушка, на которой покоилась маленькая английская собачка государыни, по кличке Том.

Напротив государыни через стол, в мундире, башмаках и чулках и в Андреевской звезде и ленте, также в кресле, неуклюже подгибая свои длинные ноги, сидел Никита Иванович и как-то тупо смотрел на государыню, которая перестала работать.

   — Я понимаю ваше нетерпение и ваше страстное желание поговорить со мной вполне откровенно, мой милый тайный советник, — говорила ему Екатерина ласково, — Я вполне сознаю, что всё совершившееся здесь вам может казаться какою-то мистификацией, шуткой. Очень верю, что вы, может быть, думаете, что я вас обманула и никогда даже не думала о том, что вам обещала.

Государыня проговорила эти слова симпатичным, но твёрдым голосом, смотря на Панина ласкающими, мягкими глазами и встречая его мутный взгляд тою нежной и весёлой улыбкой, которой так умела к себе располагать.

   — Признаюсь, государыня, я нахожусь в действительном недоумении, — отвечал Панин, стараясь, по возможности, смягчить свой грубоватый, хриплый голос и не вызывать того тона неудовольствия, который сам собою обозначался в его словах. Ему хотелось сказать, всё сказать, что он думал, но так сказать, как говорят дипломаты, насколько можно позолочивая подносимые пилюли. — Вы изволили согласиться, что всё, что теперь делается, говорится и пишется, — продолжал он, — в такой степени далеко от того, что ваше величество изволили предлагать и что я от вашего имени должен был передавать всем, приглашая их к содействию, что теперь, право, я не знаю, что и думать, что и говорить. Все считают и имеют полное право считать меня если не обманщиком, то, по крайней мере, таким болтуном, который даже и не думал, о чём говорил; между тем, ваше величество, сами изволите знать...

   — Что я не то обещала, что теперь выходит; но я разве виновата в этом? Когда отдаёшься на произвол волне, то поневоле поддаёшься их силе. А народ, войско — это то же, что морская волна; куда и как она вынесет, никто не угадает, и всякий, кто отдаётся на её произвол, поневоле должен ей подчиниться. Я теперь нахожусь под влиянием стихийной силы и сама не знаю, куда плыву и чего достигну. Я знаю, что стремлюсь к тому, чтобы всем было хорошо, чтобы я могла разлить возможно больше счастья; но каким образом это должно произойти, я не знаю! Вот когда стихийная сила исчезнет и течение дел войдёт в своё русло, когда станет преобладать разумность, логика, тогда... тогда мы увидимся, обсудим, поговорим! Я надеюсь, тогда никто не скажет, чтобы я отказалась в чём-либо содействовать тому, что может клониться к благу моих подданных. И я надеюсь, что тогда вы, мой милый тайный советник, будете мне в этом, по силам вашим, помогать?