Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин". Страница 45

   — Да благословит Бог начало и да утешит Россию вашим продолжительным и славным царствованием, ваше императорское величество, государыня императрица. Да продлит Он дни ваши на многие лета. Теперь, государыня, православное духовенство, молясь ежечасно о вашем здравии и преуспеянии, надеется на отмену тех огорчительных мероприятий, которыми последнее царствование так стеснило церковные имущества, предоставив их светской власти!

   — Непременно, непременно, святой отец! Я уже повелела рассмотреть те затруднения, которые вызывались положением церковных имений и которые заставили обратиться к мерам, столь неприятным духовенству. Как те, так и другие основания будут мне представлены, и я сейчас же передам дело в комиссию...

Архиепископа передёрнуло от этих слов. Менее всего он ожидал и более всего боялся услышать о комиссии, а тут-то её и подносят.

Государыня заметила, как он перекосился, и улыбнулась.

   — Под вашим председательством, святой отец! — прибавила она, стараясь в свою очередь позолотить пилюлю. — Вы сами наметите те пункты, о которых особо захотите со мной говорить, и мы обсудим, обдумаем вместе...

Золочёная пилюля показалась немножко вкуснее знаменитому проповеднику, не настолько, однако ж, чтобы разгладить морщины, набежавшие на его чело.

   — Ведь не могу я иначе разрешить законодательный и столь важный вопрос, как рассмотрев его в законодательном порядке, — продолжала Екатерина сдержанно, но дидактически. — Вы, святой отец, сами, вероятно, пожелаете внимательно обсудить основания, требовавшие преобразования этой части, чтобы избежать этих требований в будущем? Вы, вероятно, захотите обсудить возможность соглашения настоятельной необходимости с желаниями духовенства? Тут не будет ни моего произвола, ни несправедливых и несоответственных притязаний. Духовенство сохранит весь престиж любомудрия, нестяжания, правды, а государство примет на себя обязанность заботливости о правосудном отстранении всякой нужды, всякой студы и правосудном восстановлении всякой справедливости. Надеюсь, тогда будут довольны и духовенство, и пожертвованные для его обеспечения труженики, притом сохранятся и государственные интересы. Надеюсь, что вы и не полагаете, чтобы я иначе могла поступить в столь важном деле; думаю, что вы вполне разделяете...

Архипастырь вышел из кабинета как ошпаренный. Правда, он был успокоен относительно притязаний и обрядности, которых касался Пётр III, успокоен за порядок в церквах, неприкосновенность внешности; но с лишком полтора миллиона душ крестьян, монастырских имений так же исчезали у него из рук, как начали исчезать ещё в предпрошлое, богомольное, благочестивое царствование и совершенно пропали в прошлое. Он надеялся воротить их, ему обещали. А тут вдруг — комиссия; знает он, что такое комиссия!..

В это время вошла к государыне одна из её старших камер-фрау, Шкурина.

   — Ваше величество, княгиня Дашкова хочет войти через уборную. Я не решилась её остановить и обошла, чтобы вы изволили знать...

Екатерина нахмурилась, но в ту же минуту с сияющей и ласковой улыбкой пошла навстречу княгине.

   — Моя юная подруга и воин, — весело проговорила государыня, встречая княгиню Дашкову, выходившую из внутренних комнат в кабинет, — с какими вестями являетесь вы ко мне?

   — Я хотела спросить вас, государыня, не могу ли я чем-нибудь помочь вам, быть вам полезной? Там так много народа...

   — Разве так много?

   — Полны залы, государыня: и Разумовский-гетман, и Миних, и Трубецкой, Шереметев, Скавронский, Неплюев, Волконский, Нарышкины, Строгоновы — все, все... Я хохотала до упаду, взглянув, как Трубецкой столкнулся с Неплюевым, посмотрели друг на друга, как два петуха, и раскланялись низко, окидывая в то же время один другого каким-то особым масленым взглядом. Двор, право, та же комедия! Можно видеть и учиться исполнению всевозможных ролей.

   — Ты пришла весьма кстати, моя милая. У меня до тебя просьба! Уговори нашего медведя, — как он тебе приходится, право, не знаю... Ну да ведь у русских все родня! Ну, дядя, что ли, названый, горячий поклонник своей милой племянницы, Никита Иванович. Уломай его, чтобы он не упрямился. Не могу же я всё разом... а ему вынь да положь! Убеди, чтобы он меня не оставлял. Скажи, что потом, сам увидит, всё сделается! Уговори, милая, и привези от него прошение, что он желает быть употребляем по конференции иностранных дел. Мне это нужно! Ты для меня это сделаешь?

   — Государыня, я буду счастлива! Вы знаете, я жизни готова не жалеть для вас...

   — Я уверена, уверена, мой молодой друг! Вот, говорят, женская дружба не крепка: мы им докажем, как крепка она. Не правда ли? Ведь ты не разлюбишь меня оттого, что я царствующая императрица?

Княгиня Дашкова поцеловала руки государыни. Императрица поцеловала её в голову.

   — Как молода ещё, как свежа и как мила, — сказала государыня, лаская её. — Кстати, ты говорила о денежных затруднениях твоего мужа. Я сейчас подписала о выдаче тебе 24 тысяч в уважение твоих особых заслуг; о пенсионе в 12 тысяч ты, надеюсь, уже знаешь. Я вчера ещё велела отвезти. Скажи, ты довольна?.. Не благодари, не благодари! Это только начало... Теперь, пока моё казначейство так бедно, я не могу раскидываться. Но надеюсь, Бог даст, мы всё исправим! Поезжай же, милая, к Никите Ивановичу, переломи этого упрямца и привези его прошение. Я буду тебя ждать!

Дашкова исчезла, сопровождаемая государыней уже не во внутренние комнаты, а в выходные залы.

«Добрая и неглупая! — подумала государыня. — Но самолюбию и тщеславию нет пределов. Она в самом деле думает, что если что сделалось, так это только благодаря её милости. И как наивны эти люди, прости их Господи!.. Но чего терпеть не могу в Дашковой — это дерзость до нахальства. Как это вздумать и решиться пройти без доклада. Ещё хотела ли я её видеть?..»

Государыня приказала Шкуриной провести к ней сперва через уборную Григория Орлова, а потом сказать Строгонову, что она просит к себе гетмана Разумовского.

— Садись, Грегуар, и будь как дома! — сказала государыня, когда Орлов вошёл. — Постарайся не обращать ни на что внимания и рассматривай вот хоть эти чертежи и рисунки. Я хочу ограничить некоторые претензии, и для того мне нужно, чтобы твоё значение при мне определилось рельефнее.

Орлов не заставил себя просить другой раз. Он снял шпагу, бросил её на диван, шляпу и перчатки положил на бумаги, а сам, развалясь в креслах, стал рассматривать поданные ему чертежи, делая изредка замечания и пересыпая их шутками.

Вошёл гетман.

Разумовскому в это время было тридцать семь лет, стало быть, он был старше государыни пятью, шестью годами. И он был ещё красивый мужчина, хотя в этом отношении далеко не мог сравниваться с братом Алексеем, когда тот был в этих же годах. Пожалуй, многие и теперь пятидесятидвухлетнего Алексея предпочли бы тридцатисемилетнему Кириллу. Но это уже вопрос личного вкуса. Во всяком случае, он был элегантнее, развитее и легче, чем его брат Алексей, так что сказать нечего: гетман Кирилл Григорьевич мог ещё очень и очень нравиться женщинам.

Притом нельзя не сказать, что много украшала молодцеватую фигуру Разумовского исключительная характерность его гетманского мундира. Красиво вышитый золотом и украшенный бриллиантами, этот мундир самым покроем составлял совершенную противоположность общему французскому костюму того времени, который своею формой как бы указывал на изнеженность, роскошь и барство. Мундир Разумовского придавал ему вид мужественности, зрелости, самостоятельности и резко отличал от всего, что стушёвывалось до ничтожества самым костюмом. Чёрные глаза и чёрные волосы, которые он как-то искусно подстригал под хохлацкий тип, в отличие от всех белых пудреных голов — парика без особой нужды он не носил, — придавали его фигуре такую оригинальность и выразительность, что многие и многие на него засматривались. Между женщинами он вообще ещё имел успех, хотя был без мала уже пятнадцать лет женат на Екатерине Ивановне Нарышкиной и имел в это время от неё одиннадцать человек детей.