Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин". Страница 75

ОНА УГАДАЛА

Князь Никита Юрьевич Трубецкой уже другой день сидит и занят своими соображениями.

Он что-то разбирает, пишет, потом походит у себя в кабинете и опять пишет, иногда вымарывает написанное и пишет сызнова.

Возьмём на выдержку кое-что из того, что он написал.

«Если бы государь император Пётр Фёдорович волею Божиею скончаться изволил, то, как прирождённый русский государь и Петра Великого внук, был бы торжественно погребён в Петропавловском соборе, где покоятся и великие его предки, с надписью их имён, дней рождения и кончины. Пусть кто-нибудь осмотрит собор, найдёт ли он там между в Бозе опочивающими государями место упокоения государя Петра III Фёдоровича?»

«Когда скончалась императрица Анна Иоанновна, тогда с полной торжественностью была выставлена в своём Летнем дворце, и весь народ допускался к её лицезрению и для прощания с покойной в течение шести недель, да не будет в народе сомнения о действительности её кончины. Подобным же образом стояло тело императрицы Елизаветы Петровны, чтобы всякий видел, что волей Всевышнего государыня призвана на суд Божий и что погребается действительно её бренное тело. А было ли выставлено таким образом, сколько времени и кто мог видеть действительно скончавшегося Петра III?»

«Государь, как известно, в летнее время, местопребывание своё тлел в Ораниенбауме, но известно, что там он не умирал, а в виду всех, здоровый и весёлый, поехал в Петергоф. Не умирал он и в Петергофе, ибо Петергоф был полон войска, предводимого императрицей Екатериной, и, в случае несчастия, о смерти его войску было бы известно. На другой день императрица возвратилась в Петербург, но императора ни в Петергофе не оказалось, ни в Петербурге он не пребывал. Ясно, что с дороги он куда-нибудь скрылся».

«Государь, как известно, пользовался особой популярностью у раскольников. Это следует особенно иметь в виду. Впрочем, раскол и крепостное право — это такие два элемента страдания русского народа, которые могут опрокинуть всё. Всякому поверят, всякого примут, кто будет обещать им волю и бороду...»

«Гольштейнское знамя, которое легко может быть через Глебова получено, может представлять несомненное доказательство существования связи между отцом и сыном, императором и его наследником, который мать свою может признавать узурпаторшей его прав».

«Родовая княжна Владимирская, опираясь на своё право, как родная по матери племянница государыни императрицы Анны Иоанновны, следовательно, представительница старшей ветви дома Романовых, в коем женщины не исключаются из престолонаследия, может также указать на происхождение своё, по отцу, от ближайшей линии московского дома прежних русских царей. Этим она вызовет сочувствие старых родов, особенно если обещается восстановить прежнюю боярскую думу, со всеми её правами».

Один из таких параграфов Трубецкой докончить не успел. От императрицы прибыл камер-фурьер с требованием немедленно явиться к ней.

Трубецкой запер бумаги в потайной ящик, торопливо надел мундир и отправился.

Екатерина скорыми шагами ходила по кабинету, ожидая Трубецкого, и была в волнении.

Когда Трубецкой вошёл, она продолжала ещё ходить и, как ему показалось, что-то говорила про себя.

Трубецкой остановился подле дверей, отдав почтительный поклон государыне. Та не отвечала на поклон и продолжала ходить.

Потом она остановилась почти прямо против него, остановив на нём пристальный взгляд, в котором Трубецкой заметил то неуловимо жёсткое выражение, которое обыкновенно скрадывалось её ловкостью и любезностью. Он помнил, что таким же взглядом она окинула мужа, после обеда празднования мира с Пруссией, когда ей публично было нанесено им оскорбление.

«О-о! — подумал Трубецкой. — Буря!»

И он постарался довести сдержанность свою до последней степени.

— Князь Никита Юрьевич Трубецкой, — наконец сказала она и повторила:— Князь Никита Юрьевич Трубецкой, скажите, что я вам сделала и долго ли вы ещё думаете быть врагом моим?

— Я, ваше императорское величество? — отвечал Трубецкой, делая вид не только изумлённого, но и поражённого. — Я позволяю себе думать, по крайней мере, по степени своего усердия, что я первый нижайший слуга вашего величества и, по глубокой преданности, вернейший из ваших подданных!

— Вы мой вернейший подданный? — насмешливо проговорила Екатерина. — Не потому ли я должна была спасать вас от ярости солдат, когда вы хотели присоединиться к моему отряду. Солдатский инстинкт понимает, видно, вернее, чем мы, хвастающиеся своим умом. Они вернее знают, где истина и где притворство. Но я не стану притворяться; мне вашей верноподданнической преданности и не нужно. Но я не могу допустить и не допущу ваших интриг, ваших каверз! Чего вы хотите? Неужели вы думаете, что ваши подземные подкопы против моих действий могут быть мной не замечены?

Екатерина говорила скоро, нервно и, видимо, не выбирая слов. Её круглый и несколько раздвоенный подбородок дрожал. Видно было, что она волновалась и волнение её не успокаивалось от высказываемой мысли; напротив, оно усиливалось и росло с каждым её словом.

Сдержанный, владеющий собой вполне князь Трубецкой не только не смутился от этого потока слов государыни, но, напротив, своим взглядом, улыбкой, всем турнюром корпуса он как бы вызывал высказаться откровеннее.

— Не знаю, хотя мне это очень грустно, всемилостивейшая государыня, обожаемая нами императрица, в чём вы изволите усматривать мои интриги и каверзы. Если в моих действиях есть какие упущения, то винюсь перед вашим величеством, каюсь в них, как в ошибке, а никак не в интригах, которые с моей стороны против особы вашего величества не имели бы смысла. Я преданнейший слуга, и раб ваш, всемилостивейшая государыня, о каких же подкопах тут я смею даже думать?

Сдержанность Трубецкого повлияла на Екатерину, и она продолжала хладнокровнее:

— Вы, князь, напрасно думаете, что можете прикрыть ваши действия непроницаемостью. Мои глаза видят хорошо. При моём муже и тётке вы царствовали; что ж, не думаете ли вы, что можете царствовать и теперь?

Проговорив эти слова твёрдо, сухим, жёстким тоном, как бы бросающим их Трубецкому в упор, Екатерина опустилась в кресло перед столом, выдвинула вперёд одну из своих ножек в ажурном розовом шёлковом чулке и смотрела на Трубецкого строго, как бы ожидая ответа.

— Не смею ничего возражать против слов вашего императорского величества, хотя душевно огорчаюсь, что мой посильный труд принимается вами в таком смысле, — отвечал скромно Трубецкой. — Если я смел представлять иногда свои заключения по разным делам на благоусмотрение покойного государя, так же как и императрицы вашей тётушки, то только с их всемилостивейшего соизволения; но при этом основание дела и инициатива его начинания принадлежала всецело их величествам...

— Нет! Я знаю, что говорю. Вы царствовали! Я не виню вас в этом! Я понимаю, что если все боялись труда, то кому-нибудь да нужно же было трудиться! Но теперь — я не боюсь труда! Чего же вы хотите? Наконец, позвольте вас спросить, что вы сделали такого особого, такого выдающегося во время вашего самовластного управления всеми внутренними делами империи, сперва как генерал-прокурор, потом как главный и единственно деятельный член высшей конференции, чтобы иметь право на притязания власти? Разлили ли вы довольство и благоденствие, устроили ли правосудие? Отстранили ли злоупотребления или усилили государственное могущество? Нет, нет и тысячу раз нет! Вы не сделали ничего, вы занимались интригами! Вы добивались власти только для возвышения своих родных и друзей и для преследования ваших врагов. Какое же право вы имеете даже желать того, чего, вы это уже доказали, не в силах приложить к делу так, чтобы оно было полезно для всех?

— Позволю себе доложить вашему величеству, что такого рода желаний у меня нет, не было и не могло быть! Я понимаю, что желание власти для подданного есть преступление. Я всегда выполнял по мере разума и умения мои обязанности в той должности, на которую призывала меня высочайшая воля, служил по совести, но никогда ничего не домогался и даже ничего не просил. Если же кто доносил вашему императорскому величеству о каких-либо моих домогательствах, то он просто клеветал...