Княжна Владимирская (Тараканова), или Зацепинские капиталы - Сухонин Петр Петрович "А. Шардин". Страница 8
— Я пришла, государыня, выразить вам...
— Ах, Боже мой, оставьте меня! Я хочу быть одна.
— Простите, ваше императорское величество... но я должна сказать, что начинается фейерверк.
Матюшкина поклонилась и вышла.
Екатерина подошла к алькову.
— Я подумаю, Грегуар, обо всём. Но ещё рано. Поговори с товарищами, поосмотрись, и мы подумаем вместе. Жить так невозможно. Прощай же! Мне нужно идти любоваться фейерверком в честь прусского короля.
Орлов исчез, а Екатерина закрыла лицо руками и опустилась в кресло, на котором она до того сидела, и вдруг, нежданно для себя самой, залилась истерическими слезами.
А в это время ярославец пояснял пошехонцу, как хорошо царём быть. Все ему кланяются, все за него, за царицу, даже за детей маленьких Бога молят; ни повинностей, ни помещика, ни старосты, никого над ним нет; исправников он и знать себе не хочет. Ест и пьёт что ни на есть лучшее на свете, чего только душа просит.
— Одно слово, живи и веселись! — проговорил ярославец, облизываясь от одной мысли, как это хорошо.
— А что, у царя-то, почитай, и вина все золотые бывают? — спросил пошехонец.
— Нет, я работал у покойника, как его? ну, не выговорить: фейх-цейх, одним словом, у покойного графа Шувалова, так его камардин мне сказывал, будто янтарные бывают.
— Вот оно! Что ж, из янтаря, что ль, они делаются? Хоть бы раз попробовать.
И начали наши мужички перебирать о том, как хорошо на свете царю жить, рассуждая об этом совершенно так, как хохлы, которые рассказывают о царском житье как о царствии небесном, где можно всё сахар, а не то сало есть. Между тем в это самое время Екатерина говорила Орлову:
— Жить так невозможно.
Но и Екатерине было не до думы. Вбежала Матюшкина и заявила, что его величество сердится, что государыня не изволит идти фейерверк смотреть. Поневоле пришлось пересилить себя, проглотить слёзы. Екатерина опять надела на себя бриллианты, оправила кружева и, светлая, блестящая, без малейшего признака огорчения на приветливом, немножко подрумяненном лице, вышла на балкон.
— Вот царица, гляди! — указывал ярославец пошехонцу. — Какая она, матушка, у нас весёлая да радостная!..
II
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО
Недалеко от Вильны, бывшей некогда стольным градом великого княжества Литовского, в небольшом, наполненном жидами местечке Бендзишках, стоял довольно красивый панский дом с флигелями, амбарами, дозорной башней и другими затеями тогдашнего шляхетства.
Дом был одноэтажный, с мезонином, из красного кирпича с белыми отводами по карнизам. Посередине фасада было приделано широкое крыльцо, над которым была устроена терраса, прикрытая раскинутой над ней зелёной с красными прошивками палаткой.
К дому прилегал широкий двор, на котором были расположены служебные помещения, построенные из дикого камня. Башня прилегала к самому дому; окна в ней были полукруглые, и в одном из них были вставлены нюрнбергские цветные стёкла. Задний фасад дома выходил в сад. На дворе у ворот стояли две пушки, около которых суетилась домашняя челядь.
На крыльце расхаживало несколько панов, разряженных, раздутых, в богатых кунтушах, некоторые с откинутыми назад ментиками, и все до одного вооружённые с головы до пят, даже с заткнутыми за пояс пистолями. Между панами ходил и пан Бендзинский, владелец местечка Бендзишки и пан староста Антокольского предместья.
Паны ждали здесь на крыльце более получаса, хотя вышли на крыльцо после того, как прискакал нарочный из Вильны и донёс, что его светлость виленский воевода, ясновельможный и светлейший пан гетман литовский, князь Радзивилл, пане коханко, со своей свитой, состоявшей из трёх карет, изволил выехать из своего княжеского двора в Вильне и, по расчёту времени, должен быть почти немедленно здесь.
«Нет, нет и нет! — думал про себя Бендзинский. — Что ты тут будешь делать? Ну а если он обманет, если не приедет совсем?»
Эта мысль коробила пана Бендзинского. Надутость и гонор, с которыми он вышел на крыльцо и оглядывал вышедших с ним панов, начинали с него мало-помалу спадать, как осенние листья с пожелтелых тополей.
«Кто ему помешает потом сказать мне, как он сказал пану Пшемоцкому: «Я не думал, пане, что ты такой дурак, что меня ждать станешь! Неужели ты в самом деле думал, что я стану ездить ко всякой дряни? Чего я у тебя не видал?» Смех и стыд будет на всю Литву. Вот, дескать, пане коханко как старика Бендзинского отделал, а тот топорщился, думал угостить. Срам, просто срам!.. А нет, видимо, нет!.. Разве уйти, велеть давать обедать, дескать, приезжай вовремя? — продолжал про себя Бендзинский, замечая, что голодные паны нет-нет да и посмотрят на него, не то чтобы насмешливо, а как-то сожалительно. — А если тут, как на грех, прикатит? Пожалуй, тогда не выйдет; зачем, дескать, не ждали; зачем не встретили? После просто хоть не показывайся!»
Думая это, пан Бендзинский ходил по своему крыльцу и чувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Ему уже представлялись последствия неудовольствия, тем более — береги Бог! — ссоры с таким могучим и влиятельным вельможей, каков был пане коханко.
«И нелёгкая заставила меня его звать! — продолжал рассуждать Бендзинский. — Истратился, исхарчился и не только больше силы не будет на сейме, — дескать, сам Виленский воевода к нему в гости ездит, — а ещё обида, срам...»
Но вот под горою показались вершники и жолнеры, а за ними и уланы ясновельможного пана Радзивилла. За жолнерами, позади ехавшей курьерской тележки, показалась окружённая ездовыми и гайдуками, в сопровождении скороходов, раззолоченная и разрисованная карета с двумя гайдуками в высоких шапках позади. За каретой ехало ещё несколько экипажей.
Пан Бендзинский оправился. С гордостью окинул он общим взглядом панов, начинавших поглядывать на него с насмешкой.
— Просим, Панове! — сказал он им, сходя на последнюю ступеньку крыльца.
В это время вся вереница верховых, скороходов и экипажей подъехала к воротам, и раззолоченная карета, сквозь зеркальные стёкла которой виднелась полная, тем не менее довольно ещё красивая и разряженная фигура князя Радзивилла, влетела на двор и подкатила к крыльцу. Экипажи следовали за ней.
Гайдуки быстро соскочили с запяток, откинули подножку высокого экипажа, и князь Радзивилл показался в дверцах кареты.
Пан Бендзинский подхватил его под руку.
— Дорогой, ясновельможный пан, наш многомилостивый воевода и покровитель, пане коханко, светлейший, ясновельможнейший! Как мы счастливы видеть!.. — начал говорить хозяин.
С другой стороны подхватил Радзивилла пан Лепещинский, старый высокий поляк с седыми, уже пожелтевшими от старости усами. Окружили Радзивилла с приветствиями и все другие паны.
Пан Радзивилл хотя был в то время человеком далеко ещё не пожилым и мог многих из предстоящих перед ним панов по летам признать своими отцами, тем не менее насупился и принимал все эти приветствия и поклонения родовитого польского шляхетства с приличной важностью. Опираясь на хозяина и пана Лепещинского, он сошёл с четырёх ступеней подножки, кивнул как-то лениво панам головой и тихо начал входить на лестницу, будто прихрамывая, в то время как Бендзинский, Лепещинский и другие паны старались ему помочь.
На верху лестницы ждала князя Радзивилла панна Бендзинская с паннами и паненками. Позади них одна из приживалок хозяйки держала блюдо с цветами.
Когда Радзивилл поднялся уже на половину лестницы, панна Бендзинская взяла с блюда цветы и, только он ступил на последнюю ступеньку, бросила их ему под ноги.
— Да будет украшен цветами путь твой, ясновельможный пан! — сказала она.
Бросили цветы к ногам Радзивилла и некоторые из панн и паненок.
Радзивилл отвечал на это приветствие с изысканной вежливостью.
— Счастлив, что удостоился взглянуть на ясные очи прекрасной пани, — сказал он панне Бендзинской, приветствуя всех словом и взглядом.