"Фантастика 2023-85". Компиляция. Книги 1-14 (СИ) - Анишкин Валерий Георгиевич. Страница 44

Я пролетел над толпой, будто меня переставили с места на место, проник сквозь стены и оказался в большом траурном зале. Вокруг все красное и черное, и еловая зелень веток; снова военные. И вдруг какая-то сила ткнула меня в постамент, как кошку мордой в молоко. На постаменте, задрапированном красным и черным, стоял гроб, утопающий в цветах, и в гробу лежал человек в военном, лицо которого каждому знакомо с малых лет. Паника и Страх отбросили меня от знакомого лица. А вокруг стояли и колыхались люди, и лица их выражали скорбь. Громче и проникновеннее зазвучал высокий голое:

— Когда? — беззвучно и отрешенно забилось мое сознание в вопросе. Огнем заполыхали цифры, из которых складывался год.

И вдруг всё стихло. Исчез зал. Еще раз мелькнула перед глазами нескончаемая людская масса, заснеженные крыши.

Я открыл глаза. Монгол стоял, опустив голову. Все молчали. Потрескивал, догорая, костер. Каплунский отвернулся, сглатывая комок, подступивший к горлу. Он тихо плакал. Может быть, вспомнил об отце, а, может быть, жалел мать и сестру.

— Мишка, Монгол! — задохнулся от восторга Мухомеджан. — Ну, ты, это… гений!

— Пацан! — донеслось со стороны завода. Несколько голов, выглядывало изза забора.

— Молодец, кореш! Спой еще! — попросили они.

От дороги послышались хлопки. Это с десяток прохожих свернули на голос. Монгол смутился, повернулся в сторону забора, потом в сторону дороги, показал на горло: «Не могу». Головы исчезли за забором, а люди, свернувшие с дороги, увидев, что певец сел и петь больше не собирается, быстро разошлись.

Возбуждение прошло, но осталось тепло в душе и добро в сердце. То ли от вина, то ли от Мишкиного пения, а скорее всего и от того и от другого, нас пронизывала любовь и теплое чувство счастья. Так бывает в горе, когда слезы облегчили душевную скорбь и очистили душу, и ты готов поделиться со всеми последним.

Монгол открыл вторую бутылку, и мы выпили еще вина, закусывая картошкой, от которой шел пар, разламывая ее, и выгрызая до подгоревшей корочки, перемазывая руки, носы и щеки сажей. Сажа скрипела на зубах, но это было пустяком по сравнению с удовольствием от печеной в костре картошки.

— Аликпер, ты работать идешь, или в школу в восьмой? — спросил Мухомеджана Монгол.

— Нет, хватит, в школу больше не пойду, — улыбнулся беззаботно Мухомеджан. — Меня в котельную берут. Работа грязная, с углем, зато сезонная. А летом лес, рыбалка. А там посмотрим.

— Как же ты диктант завалил? — удивился Монгол. У Монгола с русским всегда были лады.

— Да он в слове «еще» четыре ошибки делает, — беззлобно засмеялся Мотястарший. — Надо же умудриться, на одной странице шесть орфографических и четыре синтаксических ошибки.

Мотя повернулся к Алику.

— Я ж перед тобой сидел. Когда проверка была, отодвигался в сторону, чтоб ты посмотрел. А ты, придурок, уставился в свой диктант как баран и глаз не поднял.

— Да ладно, чего теперь! — голос Мухомеджана звучал лениво и добродушно. — Да и не хочу я железнодорожником быть. Я природу люблю. Буду зимой готовиться, хочу в «Лесной техникум» поступить. В Брянск поеду.

— Да, это твое, — согласился Самуил и предложил:

— Тебя Каплун подтянет. У него с русским хорошо. В одном дворе живете.

— Да я что? — пожал плечами Каплунский. — Мне не трудно.

— Точно, — оживился Алик. — Каплун, поможешь?

— Сказал же! — подтвердил Каплунский. — Конечно, помогу.

Мы молча жевали яблоки. Все, что можно было съесть, было съедено. Только яблоки еще лежали на газете.

— Как-то получилось, что все по разным местам разбрелись. Самуил в машинке теперь будет учиться, ты, Мотя, с Каплунским — в железнодорожном, я по музыке, — грустно сказал Монгол.

— Самуил, — обратился Мишка к Самуилу. — Ты держись Толи длинного. Он тоже поступил в машиностроительный. Толя хороший пацан.

— Да мы с ним не очень как-то.

— Вот и покорешитесь. Я ему тоже скажу.

— Да не надо. Там разберемся, — уклонился Самуил.

— Ну, смотри, как хочешь…

— А куда «хорики» пошли? Венька? Жирик? — спросил Армен Григорян.

— Венька на шофера пошел учиться, а Жирик на повара, — ответил Витька Мотя.

— Во, дает, — засмеялся Изя Каплунский. — Еще жирнее станет.

— Зря смеешься, — сказал Самуил. — Нормальная профессия.

— А ты, Каплун, чего не пошел на художника учиться? — в голосе Монгола было сожаление. — Рисуешь ты здорово!

Он вспомнил, наверно, последний рисунок Каплунского. Изя срисовал картину Васнецова «Три богатыря» на лист ватмана, который ему принесла мать. Это была совершенно точная увеличенная копия с небольшой открытки.

— Срисовать, это еще не значит уметь рисовать, — ответил Каплунский.

— Ничего себе «не уметь», — обиделся за Каплунокого Мотястарший. — Заставь меня срисовать дерево, так я метлу нарисую.

Мы рассмеялись, представив Мотю с красками и кисточкой. Пожалуй, у него и метлы не получится.

— А вот куда у нас Вовец после школы пойдет? — посмотрел на меня Мотя.

— А ему никуда идти не нужно, он колдун, — усмехнулся Мухомеджан.

Сам ты колдун, — обиделся я. — Обыкновенный, как все. Просто иногда могу больше, чем другие.

— Да ладно, не обижайся, Вовец. Это бабки тебя за глаза так зовут. Но уважают, — заступился Монгол.

— В цирк он пойдет. Точно, Вовец? — пошутил Витька Мотя.

— Вовец куда хочешь пойдет. Ему все легко дается. Он ничего не учит, а ему пятерки ставят, — серьезно сказал Монгол.

— Потому что колдун, — Мухомеджан смотрел на меня с усмешкой.

— Смотри, Аликпер! А то Вовец тебе чего-нибудь устроит. Не боишься? — серьезно спросил Монгол.

— А что он со мной сделает? — Мухомеджан с вызовом смотрел на меня. — Что ты со мной сделаешь, Вовец? Превратишь в собаку, как в кино «Багдадский вор?»

Алик засмеялся сухим злым смехом. То ли вино, то ли азиатская кровь и дух предковзавоевателей взыграли в нем, но он вдруг стал агрессивным и с вызовом ждал, что сделаю я.

На меня тоже подействовало вино, разбудив азарт и всколыхнув задетое самолюбие. И я сделал то, что не стал бы делать при других обстоятельствах. Я посмотрел на Мухомеджана, ощутив при этом физически импульс своей воли. Мне говорили, что в таких случаях у меня меняется цвет глаз, и они из серых становились почти черными. Я на какие-то доли секунды словно парализовал Алика и тут же легким движением рук у его лица погрузил в гипнотический сон, безоговорочно подчинив его себе. Нет, я не посылал мысленные команды, как об этом читал в описаниях гипнотических сеансов. Все было проще. Я знал, чего хочу, и мой мозг подчинялся мне и подчинял чужую волю. И это как-то не обретало форму слова. Это не приобретало никакую форму. Если бы меня попросили объяснить, как я это делаю, я бы объяснить не смог.

Мухомеджан застыл живым изваянием.

— Да ладно, пацаны, кончайте! — встревожился Самуил. — Алик, сядь!

— Он тебя не слышит, — отрывисто бросил я. — Он сейчас слышит только меня.

— Алик, ты сейчас в лесу. Кругом грибы. Видишь? — спросил я.

— Да, — ответил Мухомеджан. Глаза его забегали по траве.

— Собирай! — приказал я.

Алик опустился на корточки и сорвал «гриб», потом второй и пошел по полю. «Грибы» он складывал в воображаемую корзинку. Пацаны чуть не умерли со смеху.

— Вовец, заставь его стать на четвереньки и полаять, — потребовал Пахом.

— Давай, Вовец! Пусть полает! Чтоб не сомневался, — обрадовался Витька Мотя.

— Нет! — твердо сказал я. — Я просто хочу, чтобы он немного успокоился.

— Алик, — позвал я. — Иди сюда! У тебя уже полная корзинка.

Мухомеджан послушно пошел на мой голос.