Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 29

Еще до того, как они окончательно потеряли надежду понять Адониса, своего последнего остававшегося с ними ребенка, Рамзес попытался, в нескольких больших столичных городах, обучить сына искусству опустошать карманы прохожих и воровать чемоданы на мрачных железнодорожных вокзалах. Все новое Адонис усваивал очень быстро, и Рамзес, пытаясь обнаружить в натуре сына хоть что-нибудь, пусть самую малость, свидетельствующую о том, что тот сможет стать преступником, успокаивал себя мыслью, что мальчик обладает способностями к своего рода духовному воровству, поскольку мгновенно запоминает иностранные слова, чужой грамматический строй и быстро завоевывает расположение незнакомых людей, стоит ему только обратить на них взор приветливых голубых глаз, которые временами становились почти зелеными. Эти его таланты вкупе с беспечностью делают его в наших глазах похожим на Аладдина, и так могли бы смотреть на него и родители, если бы не его честность, которая стала приобретать гротескные формы, когда Рамзес еще пытался побороть ее и заставить сына понять, что следует всегда быть начеку и смотреть на окружающий мир со скепсисом и недоверием. Подчиняясь Рамзесу, Адонис иногда шел навстречу его желаниям, как, например, когда однажды в Риме на площади перед собором Святого Петра бритвой разрезал карман сюртука прохожего и, подхватив выпавший из него пухлый кошелек, гордо и радостно смеялся, глядя на отца, который, затерявшись в толпе, наблюдал за сыном. Конечно же Рамзес чувствовал гордость, но радость его оказалась недолгой, потому что, когда они вернулись в свой пансион, оказалось, что добытого кошелька у Адониса нет. Там же, на площади, он вернул кошелек обратно владельцу. Пока его отец радовался, кивал и улыбался, Адонис — так ловко, что даже Рамзес ничего не заметил — свободной рукой разрезал второй карман своей жертвы, вложил туда кошелек, а потом зашил разрезы на обоих карманах, и все это на ходу — человек просто проходил мимо. После чего он подошел к довольному Рамзесу, которому на самом деле следовало быть довольным только тем, что сын хотя бы не оставил других следов, кроме двух швов, которые владелец сюртука с удивлением обнаружит несколько месяцев спустя. Адонис же пытался как-то нейтрализовать нанесенный ему в детстве ущерб, когда он, как и большинство из тех, чьи истории мы уже рассказывали, вынужден был разрываться между своей собственной натурой и сдержанной настойчивостью отца и матери.

Когда Адонису исполнилось девять лет, он познакомился со своим дедом, артистом-лицедеем. Встретились они в Турции, на одном из тех пестрых базаров, которые для Рамзеса были настоящим кошмаром, — где, казалось, все парит в пылевом мареве, и где при виде светлых локонов Адониса женщины начинали плакать от умиления, а торговцы наперебой угощали мальчика печеньем, подслащенным кровью и сахаром, лишь бы только посмотреть, как он жует, и торговля на это время замирала — всем хотелось посмотреть на божественного ребенка.

Именно в этот день Адонис покинул своих родителей. Посреди балдахинов, бурдюков и головок сухого сыра из облака пыли и гвалта возник человек, который то высмеивал публику, то заигрывал с ней на чужом и тем не менее понятном всем языке. Под восхищенные аплодисменты артист снял с себя лицо, и Адонис увидел, что это маска, а под ней — еще одна маска. С этого мгновения он больше не сомневался, что это и есть его дедушка, о котором он много слышал, но с которым никогда не встречался, если не считать тот день в раннем детстве, когда ему дали имя. Для Адониса самым важным оказалась не сама встреча с дедушкой. Самым важным было то, как маски действовали на публику. Все время этого бесцеремонного представления Адонис смотрел не на дедушку, а на зрителей, и тут он впервые увидел, как в затуманенных глазах женщин появляются слезы и как начинают вдруг дрожать руки у мужчин. Я хочу сказать, что именно тогда Адонис, которому в ту пору было совсем немного лет, в минуту озарения понял, что вся его жизнь будет связана с масками и с театральным действом, и если я говорю «в минуту озарения», то делаю это совершенно сознательно, именно так все и было, и это был единственный такой случай в жизни Адониса. В его жизни редко что-либо решалось в одно мгновение, обычно оказывалось так, что одно плавно перетекало в другое. Когда старик, сопровождаемый аплодисментами, исчез в толпе, Адонис последовал за ним. В маленьком красно-белом полосатом шатре он рассказал деду, кто он такой, а тот ответил ему на языке, который Адонису был незнаком, и несмотря на тишину и прохладу палатки, на лице артиста была такая гримаса, что Адонис подумал, а не завладела ли дедушкой одна из тех масок, которые тот всю жизнь беспрестанно снимал и надевал.

Рамзес с Принцессой нашли Адониса только вечером, когда до них донесся смех зрителей, собравшихся вокруг подмостков, где Адонис с дедушкой исполняли импровизированную комедию, смысл которой ни Рамзес, ни Принцесса так и не поняли. Сына они узнали лишь по прядям светлых волос, которые заметила Принцесса, когда они мелькнули над маской в свете керосиновых светильников. Увидев сына и убедившись, что на сцене действительно он, Рамзес вспомнил тот день в своей молодости, когда после нескольких лет тюремного заключения увидел отца. Теперь уже Рамзес смирился с ощущением своей беспомощности и отступился.

Той же ночью они с Принцессой отправились дальше на восток, чтобы, повинуясь своему мрачному упрямству, двигаться против движения великих созвездий, которые они знали по бесчисленным бессонным ночам, проведенным над люльками их заблудших сыновей и единственной неисправимой дочери. Они ушли, чтобы никогда больше не смотреть в глаза своим детям и покинутому миру, и влекомые тягой к бродяжничеству, которую они сами понимали теперь все меньше, даже когда оказались далеко от Европы. Путь их превратился в утомительные скитания по заснеженным горам и лесным болотам, затянутым туманами. Местные жители были так бедны, что и украсть-то у них было нечего, но зато Рамзеса с Принцессой встречали с гостеприимством, которое они вынуждены были принимать, хотя оно их и тяготило, ведь каждая поднесенная им плошка похлебки из диковинных овощей в очередной раз напоминала им, кто они есть — парочка слабеющих с каждым днем бродяг, мучимых дизентерией, малярией и блохами. Но более всего в этих чужих краях они страдали от одиночества, и как-то незаметно из задумчивости Рамзеса и печали Принцессы родилась мечта о возвращении на родину — вот почему, когда однажды на берегу моря они заметили факторию, над которой развевался датский флаг, они обрадовались, как дети. Местные датчане оказали им любезный прием, ведь Рамзес уж во всяком случае не какой-нибудь чертов негр или араб, да и Принцесса больше похожа на белого человека, чем любой из туземцев, грязные руки которых выращивали пряности или валили деревья, после чего через факторию все это отправлялось в Данию. Фактория принадлежала Восточно-азиатской компании, и Рамзесу с Принцессой всемилостивейше разрешили отправиться на ближайшем судне в Данию в обмен на то, что они будут отбивать ржавчину, сплеснивать канаты, смолить, драить и мазать суриком, поскольку компания не признает лодырей и безбилетников, о чем Рамзес с Принцессой узнали от директора компании Х. Н. Андерсена [21], который направлялся домой на этом же судне. Ему нравилось проводить время в компании двух чудаковатых стариков, то есть Рамзеса и Принцессы, потому что они по крайней мере говорили на его родном языке, и он мог рассказывать им, что компания достигла такого успеха, поскольку превыше всего ставит Долг и Труд, лишь они одни являются истинными богами и ими следовало бы заменить нелепые статуи туземцев в этих готтентотских странах. Он объяснил Рамзесу и Принцессе, которые до сих пор считали, что мир бесконечно велик, что компания теперь ведет торговлю по всему Земному шару и благодаря этому мир стал значительно более обозримым, так что даже Рамзес с его ограниченными умственными способностями может осознать этот факт, и тут он постучал старого вора-взломщика по потному лбу, перемазанному ржавчиной. Рамзес, пожалуй, свернул бы ему шею, если бы Принцесса его не остановила. Она сразу поняла, что директор — один из их сыновей, который много лет назад ушел в море, и ему так хорошо удалось скрыть свое происхождение и обстоятельства детства, что все считали его сыном шкипера из Накскова. Отчасти ему и самому удалось забыть, кто он и откуда он родом, в частности поэтому он не заподозрил, что перед ним его родители. Но Принцесса узнала его и поняла, что его безумная мечта о мировом владычестве — это еще одно несчастное проявление семейной слабости, и все время плавания она сдерживала Рамзеса, когда они трудились на палубе, а директор подходил к ним, чтобы рассказать о своем скромном детстве, родителях и сельской идиллии в Накскове — домике с соломенной крышей, окруженном шток-розами. Все это было частью той лжи о своей родине, которую он создал, чтобы выносить давящее одиночество тропических ночей, когда горячий ветер, не смолкая, свистел в такелаже его судов и ему казалось, что он слышит полные ненависти крики проституток с плавучих борделей, которые он когда-то отправлял по рекам Сиама, чтобы заложить основы своего состояния. Х. Н. Андерсен давно не бывал в Европе и еще дольше — в Дании, которая теперь представала в его воспоминаниях в божественном свете, словно какая-нибудь затонувшая Атлантида. Он призывал Принцессу и Рамзеса работать и не останавливаться, пока он говорит, ведь лень хуже, чем смерть, хуже, чем сифилис, хуже, чем негры, — так он объяснял своим соотечественникам, своим отцу и матери. Он также не преминул похвастаться тем, что компании удалось, в связи с войной, получить заказы на транспортировку солдат и вооружения, и все это ради того, чтобы прославить Отечество, о котором он говорил в выражениях, не оставлявших сомнения в том, что и этот сын давно уже потерял всякую связь с тем миром, который, по его утверждению, можно объехать быстрее, гораздо быстрее, чем за восемьдесят дней.