Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 46

Внутри гондолы были установлены большие газовые лампы, чтобы поддерживать в открытом салоне комнатную температуру и создавать вокруг гостей светлую, комфортную атмосферу. Гости должны были почувствовать, что они в прямом смысле парят в изолированном от всего мира пузыре, но в последнюю минуту — перед тем как Карл Лауриц зажег лампы — их взору открылся Копенгаген. Город в этот час купался в лучах заходящего солнца, напоминая золотоносный рудник, каковым он на самом деле для присутствующих и являлся — как в это время, так и в прошлом. И тем не менее в эту минуту им показалось, что город им угрожает, что он похож на могилу, или на водоворот, или на большого зверя, застывшего перед прыжком. Но тут Карл Лауриц зажег свет и пригласил всех к столу, и все с облегчением повернулись друг к другу, почувствовав, что беспокоиться не о чем, потому что есть на свете, да и в Дании, люди, сделанные из такого теста, как Карл Лауриц. Такие люди могут подавать дичь под омаровым соусом, украшать ее взбитыми сливками или преподнести вам на основе из слоеного теста все что угодно, даже неприятные известия, до сих пор ни у кого не выходившие из головы, — о том, что портовые рабочие начали забастовку, несмотря на принятие восьмичасового рабочего дня, несмотря на снижение избирательного возраста, и даже несмотря на то, что арбитражным судом забастовка была признана незаконной. Представитель союза предпринимателей находился сейчас среди гостей, это был худощавый человек, который все время нервно ерзал на месте, а позже в тот вечер поведал соседям по столу, что считает себя экзорцистом и что его первостепенная задача — изгнать призраков коммунизма и синдикализма и добиться для забастовщиков штрафа в восемьсот тысяч крон, да-да, именно так, восемьсот тысяч — во много раз больше, чем обошелся запуск этого дирижабля. Но в этот момент его уже никто не слушает, на такой высоте, между небом и землей, все заботы уносятся за борт вместе с первыми мешками с песком.

Перед тем, как от гондолы убрали трап, появляется последний гость. Это женщина, и она идет к дирижаблю прямо через луг, на ней белое платье, ступает она неуверенно, то и дело вскидывая руки. Она похожа на листок во власти ветра, и, в общем-то, так оно и есть: она борется с ветром, и когда она подходит ближе, все становится ясно. Женщина действительно худенькая, очень худенькая, что называется кожа да кости, она почти невесомая и поэтому становится беспомощной добычей весеннего бриза, который и приносит ее под пристальный взор Карла Лаурица. Ей удается ухватиться за перила трапа, и на мгновение она застывает. Вероятно, тут-то она и замечает устремленный на нее взгляд внимательных глаз — откуда-то между шлемом и белой бабочкой, а Карл Лауриц, в свою очередь, видит фигурку, которая напоминает ему предания о Белой даме из его детства в Темном холме. Но, кроме этого, они явно увидели что-то еще, потому что Карл Лауриц выбирается из гондолы, спускается навстречу девушке, подхватывает ее на руки и несет наверх, она же при этом никак не сопротивляется. Как только они оказываются в гондоле, трап убирают, и дирижабль взмывает вверх. Девушка, оказавшаяся в объятиях Карла Лаурица, — Амалия Теандер, которая в своих исканиях добралась теперь до него, из всех людей именно до него.

Совершенное в детстве путешествие из Рудкёпинга в Копенгаген стало для Амалии триумфальным. Все расходы взяли на себя пастор Корнелиус, кое-кто из родственников и несколько известных жителей города. Все, конечно же, говорили о том, что надо спасать честь семьи, предоставить Кристоферу Людвигу возможность применить его предпринимательские таланты на новом месте, обеспечить детям смену обстановки, ну и все такое прочее. Но истинная причина того, что одновременно решили раскошелиться так много людей, включая и кредиторов, от которых никак нельзя было ожидать щедрости, крылась в том, что присутствие Кристофера внушало им все больший и больший ужас, постоянно увеличивая и так-то огромные пятна на их совести и напоминая им о газетной лихорадке после похорон Старой Дамы. Они начинали сомневаться друг в друге, в обществе, в маленькой и большой стрелках часов и в своих ощущениях. Пока Кристофер не исчезнет с их глаз, покоя им не будет. Не веря до конца в то, что их планы осуществятся, они снабдили его деньгами, арендовали квартиру в Копенгагене, упаковали немногочисленные пожитки, включая и печатный станок, который когда-то выиграл в карты Фредерик Теандер и который заложил основу для строительства белого дома, ватерклозетов и для завещания Старой Дамы, и погрузили весь скарб в кузов грузовика, одного из первых грузовиков в Дании. И даже помогая забраться в машину Кристоферу, потом трем его дочерям и, наконец, Гумме с ее трехколесным велосипедом, они все еще тряслись от страха. Они боялись, что в любой момент произойдет ужасное, договоренности будут сорваны и Кристофер достанет из рукава еще парочку ножей.

Амалия заметила этот страх, и он ее позабавил. Он украсил ее отъезд из Рудкёпинга, отъезд, который и так-то был восхитителен, потому что свидетелями его стало множество зрителей, как и в тот день, когда Старая Дама решила продемонстрировать народу только что установленный ватерклозет. К тому же отъезд этот был очень своевременным, потому что Амалия как раз осознала, что эти люди никогда ее не поймут. В то холодное осеннее утро, сидя в кузове грузовика, она размышляла о том, что соблаговолила родиться среди них, спустилась с небес и жила рядом с ними. Она кротко позволяла им любоваться ее отражением в зеркалах и стеклах, ее длинными локонами, миндалевидными глазами. А они не воспользовались предоставленной им возможностью, они все проспали, и теперь все кончено, ей тут больше нечего делать, а им уже ничто не поможет. И вот она уезжает, вместе с Кристофером, излучающим спокойствие и удовлетворение, Гуммой и обеими сестрами, которые, взгромоздившись на эту триумфальную колесницу, тихо погружаются в ледяное отчаяние. За день до отъезда им впервые в жизни пришлось самим отправиться за покупками и они, рыдая, прибежали в дом пастора Корнелиуса, где семья жила в эти дни, пока улаживались все формальности по закрытию предприятия, счетов и вообще завершению их жизни в городе. Глотая слезы, они засыпали Кристофера вопросами: Почему им приходится так страдать? Где мама? Что будет с их белым домом? И куда подевались все слуги? Кристофер в ответ всплеснул руками — в последнее время у него вошли в привычку резкие, энергичные жесты — и сказал, что, дескать, дешево досталось — легко потерялось! Замечание это не произвело на плачущих никакого впечатления, да и мне оно, кстати, кажется каким-то неуместным. Как можно говорить такое, когда у тебя только что умерла жена и ты обанкротился, потеряв предприятие, которое создавалось двумя поколениями семьи? Но Амалия была довольна, ей слова отца были очень по душе, ведь ей приятно было вспоминать, как они с ним вместе готовили последние номера газеты, и, когда грузовик выехал из города и сестры вместе с Гуммой заснули, свернувшись калачиком, словно какие-нибудь зверьки, именно с отцом Амалия начала делиться свои мечтами о будущем.

Однако он ее не слышал. В тот день, когда Кристофер ощутил, как в пальцах его рассыпается завещание матери, и тем не менее в его ушах звучали ее слова, в тот день ему в последний раз в жизни не изменил слух. Случившийся сбой времени и напрасные попытки Старой Дамы распланировать будущее внушили ему недоверие как к планам, так и к воспоминаниям, и поэтому он ласково смотрел на свою младшую дочь, но при этом не особенно вслушивался в то, что она говорит.

А она пыталась донести до Кристофера свое представление о большом городе. Она говорила, что в Копенгагене ожидает увидеть настоящую, героическую бедность, и бедность эту она представляла как вереницу людей, медленно бредущих под звуки тех похоронных маршей, которые ей несколько раз доводилось слышать в Рудкёпинге. Впереди идут молодые изможденные мужчины с длинными развевающимися волосами, взгляд их устремлен к горизонту, как будто они уже видят впереди победу над угнетателями, которых Амалия представляла себе врачами, священниками и адвокатами, а за ними бредут рыдающие матери и голодные дети с горящими глазами, а над всеми висит дымовая завеса, создаваемая костром революции, завеса, временно скрывающая последнюю группу людей. Скрестив руки, эти люди несут молодую женщину, черты ее лица пока что трудно разглядеть, но ясно, что это принцесса революции, датская Жанна д’Арк, и вот она все ближе и ближе, настолько близко, что нам и даже Кристоферу становится понятно, кто это, ведь она и ему, и нам хорошо знакома. Догадаетесь, кто это? Ну конечно же, это Амалия, которая сидит себе в кузове грузовика рядом с отцом и объясняет ему, что обязательно обретет королевское достоинство.