Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 86

Обед подавали в новой пристройке к зимнему саду, где было шестнадцать колонн из зеленого мрамора, палисандровые двери с ручками из слоновой кости, и все это было оплачено в том числе и теми деньгами, которые Карстен заработал за время учебы, надеясь, что они избавят мать от ее развратной жизни. Амалия посадила Марию рядом с профессором Рубовом, и великий ученый говорил без умолку, погружая Марию, которая не знала здесь никого, кроме Карстена, в одиночество в окружении французских цитат и скучных острот, и тут Амалия обратилась к ней. Взмахнув рукой, она призвала всех, даже баронессу, к молчанию и в наступившей гнетущей тишине представила Марию и заставила ее обратиться к этому сборищу эстетов, дабы показать всем, что говорит она на языке обитателей доходных домов из Кристиансхауна с вкраплениями зеландского говора из Аннебьерга и что она, на самом деле, неказистая деревенская ромашка или болотная лилия. После чего ей разрешили сесть, однако Амалия тут же начала интересоваться ее мнением о еде: «Как вам лосось?», «Не хотите ли еще телячьей спинки?», «Как вам этот сотерн?». От всего этого Мария начала так сильно заикаться, что уже не в состоянии была отвечать.

Карстен весь обед молчал. Конечно же, он хотел что-то предпринять, ему хотелось встать и ударить кулаком по столу, но как раз этот стол с сервизом «Флора даника», хрустальными бокалами, невидимыми ограждениями из колючей проволоки, регулирующими поведение за столом, и давно укоренившийся в нем страх не позволяли ему подняться со своего места, пока баронесса рассказывала ему о задуманной ей новелле, где речь пойдет об обеде, который позволит гостям обрести невиданную прежде свободу [63].

Когда подали кофе с коньяком, Амалия поднялась и обратилась к Марии: «Сын говорил мне, что вы поете, поэтому я уговорила моего друга, великого писателя Якоба Палудана, знатока и любителя музыки, аккомпанировать вам». Казалось, Амалия одержала верх над Марией, поскольку та вышла из-за стола, безучастно проследовала мимо гостей и встала у рояля, рядом с Палуданом и перед всей гостиной. Когда Мария пришла на этот обед, она была молодой девушкой, симпатичным зелененьким ростком, и она очень хотела произвести хорошее впечатление, но сейчас с ней что-то случилось. Казалось, она уже не смотрит прямо на Амалию, а косится куда-то в сторону. И тут она хрипло, борясь со своим заиканием, произнесла: «А о в-в-вас, Амалия, я слышала, о в-в-вас говорят в “Латишинском и сыне”, когда упаковывают ароматизированное мыло, и говорят о вас, что вы самая знаменитая шлюха в К-к-копенгагене». На этом Мария покинула гостиную. И обернулась она лишь на мгновение, в дверях, чтобы встретиться взглядом с Карстеном. Он приподнялся со своего стула и на мгновение завис в воздухе, на некой нейтральной полосе, или как какой-нибудь кусок железного лома между двумя магнитами, но тут же резко встал и пошел к Марии, оправдывая тем самым наши ожидания — если все идет правильно, то рано или поздно мальчик должен оставить отца и мать и пойти за своей возлюбленной.

Куда же отправились молодые люди, покинув прием Амалии? Они отправились в город, в квартиру на втором этаже в огромном доме у Озер. Найти квартиру в Копенгагене всегда было нелегко, а в те времена тем более. Тогда, как и сейчас, нужно было иметь связи, и эта квартира в каком-то смысле была взяткой от одной из адвокатских контор, которые тогда пытались залучить к себе Карстена. Дом был большим, аристократическим и запущенным, и в жизни Марии и Карстена он сыграет судьбоносную роль. Находился он не в бедном районе Нёрребро и не в богатом Фредериксберге, а где-то между ними, и построен был не в девятнадцатом столетии и не в двадцатом, а как-то между, и построили его не дворяне и не бюргеры, а семейство, у которого водились деньги, но особенно богатыми они не были, и стоял он на земле, будущее которой было неясным, и он до сих пор там стоит, в окружении высоких лип, собачьих экскрементов и со следами исчезающего былого величия. Огромный запущенный сад, заросли лепнины на потолках, провисающие, как гамаки, прогнившие полы, гудящие с каким-то потусторонним звуком водопроводные трубы, анфилады комнат и высокие окна, в свете которых сидят Мария и Карстен. Мебели в квартире нет, комната наполнена эхом пустоты и смутными ожиданиями, потому что кто знает, что впереди? В окно проникает солнечный свет, вся остальная Вселенная замерла. По-настоящему они тут еще не обосновались. Ночью они, наконец, спали в одной постели, они знакомы уже несколько лет, и, наверное, им уже следовало бы пожениться, но пока что до этого дело не дошло. Карстен закончил университет, и, наверное, ему пора бы устроиться на работу, но пока что до этого тоже дело не дошло. Мария может готовить еду и делать уборку, и вообще вести хозяйство — даже в этом сомнительном доме с привидениями, но ей все как-то не собраться. Я бы сказал, что Карстен и Мария пребывают в ожидании. Они ждут не чего-то конкретного, не от жизни, не от будущего, не друг от друга, — просто время, похоже, остановилось, и это ожидание, пусть и непродолжительное, характерно для этого места и времени, для Копенгагена конца сороковых. И Карстену, и Марии это чувство хорошо знакомо, но никогда еще они не переживали его так остро. Оно как-то связано с тем, что будет, а будет, конечно же, Всеобщее Благосостояние и Свобода, которой, хотя бы в каком-то смысле, будет больше, чем когда-либо прежде в мировой истории, и еще что-то, трудно поддающееся объяснению. Конечно же, Мария с Карстеном поженятся, у них будут дети и работа, и они пойдут проторенным путем, — куда деваться, это закон природы, но кажется, что закон этот как-то медлит вступить в силу, и в солнечных лучах, озаряющих дом у Озер, кажется, что эта временная заминка происходит от головокружительной влюбленности и только что возникшего, постепенного, робкого осознания того, что все прежние ценности распадаются.

И вот уже в следующую минуту от этого чувства не остается и следа, они обосновались в квартире, обзавелись мебелью, а Карстен устроился на работу.

Когда Карстен закончил университет, многие хотели взять его на работу. Конечно же, о нем уже давно слышали, даже профессора-юристы слышали о нем, и теперь все хотели взять его к себе. Министерство юстиции предлагало ему место, Министерство иностранных дел приглашало его, а также и все крупные адвокатские конторы. В Кастеллете он встречался с шефом разведки Министерства обороны, суровым солдатом Холодной войны, полковником по фамилии Лунинг, который тоже предложил ему должность. И всех их привлекали, конечно же, астрономически высокие оценки, невероятное усердие и располагающая к себе натура — все это создавало сияющий ореол вокруг Карстена, обещая ему головокружительную карьеру. Но при этом в нем было нечто, чего никто из них не понял, даже хитрый Лунинг, и это была невинность Карстена. Дело в том, что все эти люди и все эти организации в глубине души чувствовали, что почва уходит у них из-под ног и что грядут новые времена — даже для датского государственного аппарата, который выглядел чрезвычайно достойно и нисколько не изменился со времен неограниченной монархии. Вот почему все они мечтали, во всяком случае по ночам, никому об этом не говоря, о таком явлении, как Карстен, о новом поколении чиновников, верящих в буржуазные представления о мире.

Карстен не принял ни одно из этих предложений, он кивал, благодарил и отказывался, вежливо пожимал протянутые руки, но тут же отдергивал свою, наслаждался своей популярностью и неопределенностью, а потом взял и согласился на работу у Большого Фитца.

Можно предположить, что, выбирая именно эту контору, Карстен руководствовался рядом соображений, и одно из них — дружба Амалии с Фитцем еще с той поры, которую она теперь стала называть «старые добрые времена», но важнее всего, как мне кажется, другое обстоятельство. Дело в том, что контора Фитца была своего рода маяком или бастионом в потоке времени. Контора размещалась во дворце на Санкт-Анне-плас, неподалеку от Амалиенборга, где проживает королевская семья, а Фитц как раз был адвокатом Королевского дома. Это был пожилой господин, представлявший собой шестое поколение владельцев компании, известной своей безупречной репутацией и старыми традициями. Контора была государственной адвокатурой, Фитц и его сотрудники были государственными юридическими советниками и, по их собственному утверждению, вели все значительные дела в этом столетии и в конце предыдущего. Они осуществляли раздел имущества после смерти ландграфини Даннер, помогли выиграть благородное дело «Государство против Хермана Банга», мерзкого писателя и гомосексуалиста, в результате чего он был осужден за порнографию в своем романе «Безнадежные поколения». Фирма вела наследное дело графа, владельца поместья Темный холм, а также получивший широкую огласку спор, когда верфь «Бурмайстер и Вейн» попыталась уклониться от оплаты труда инженера, который модернизировал и установил дизельный двигатель на лучший в мире теплоход под названием «Зеландия». Они уладили все нюансы при продаже датских вест-индских колоний Соединенным Штатам, и Фитц лично выступал в судебном заседании по совершенно очевидному иску против Норвегии — в связи с установлением прав Дании на Гренландию, и дело это закончилось международным признанием несомненного права Дании на владение островом. Контора занималась юридической поддержкой не только Королевского дома, но и старой датской знати, и кроме того, сам Фитц был членом различных правлений: «Бурмайстера и Вейна», компании Отто Мёнстеда, Маргариновой компании, табачной компании «Хиршспрунг и сыновья», объединения «Частные страховые агенты» и кооперативного молочного завода «Клевер», и для современников и Карстена он стал воплощением удачного симбиоза лучших датских традиций и современного крупного капитала. Сам факт существования Фитца и его конторы, высокое положение ее клиентов, мраморный особняк и сверкающая латунная вывеска являлись наглядным свидетельством, что здесь все идет как нельзя лучше.