Представление о двадцатом веке - Хёг Питер. Страница 88

Тогда же и Мария устроилась на работу. Трудно сказать, что именно подтолкнуло ее к этому, но сначала все казалось правильным. Это соответствовало представлениям пятидесятых о женщине, которая сама себя обеспечивает, стремится к равным с мужчинами условиям оплаты и носит брюки. А Мария как раз носила брюки, которые были расставлены, чтобы в них помещался живот. Что же касается ее работы, то тут есть несколько странностей. За шесть лет она поработала в ста семидесяти местах и ни на одном месте больше трех недель, и почти с уверенностью можно утверждать, что время от времени она нанималась на земляные и бетонные работы, выдавая себя за мужчину и утверждая, что ее трехлетняя беременность — это пивной животик, и еще несколько недель она работала смотрительницей в одном из тех мест, где также творилась история Дании, а именно в общественных туалетах на Ратушной площади. Все это говорит нам о том, что история всех этих занятий Марии — это больше, чем просто рассказ об энергичной молодой домохозяйке, где-то тут что-то не так, но попытка понять, что же тут не так, сопряжена со слишком большими усилиями, а если особенно не задумываться, то все в порядке, эту позицию я сейчас и выбираю: на протяжении пятидесятых годов маленькая семья, живущая у Озер, плывет на волне сплошных воскресений, и в должное время покупает свою первую машину, «фольксваген», и свою первую дачу.

Возможно, они не очень много виделись в эти годы и, возможно, не очень много видели ту часть мира, которая находилась за пределами их будней. Когда они встречались вечерами, они едва досиживали до конца ужина, а потом забывались беспробудным сном на большой двуспальной кровати, где Марии все эти годы приходилось спать на боку, пристроив тяжелый живот на сооружении из жестких подушек в форме почки. В этот период они все реже видятся с Амалией, и их единственным регулярным контактом во внешнем мире становится полковник Лунинг, который поднимался к ним темными зимними вечерами, бледный, с красными от недосыпа глазами, чтобы попросить стакан молока или чашку кофе и выплакаться. Коренастый вояка всегда начинал с охотничьего анекдота, а потом принимался жаловаться на времена и рыдать, и Марии приходилось прижимать его седую голову к животу, вытирать ему слезы и сопли, а он все плакал и причитал, что теперь вот красные очерняют доблестную войну в Корее, и что эти свиньи изменили конституцию, так что женщина — это же надо такое придумать — сможет наследовать престол, и теперь, черт возьми, вообще нельзя арестовывать людей за их политические убеждения, как они, черт побери, представляют себе, можно работать, каждый час тысячи Иванов просачиваются через границы, в конце концов эта зараза всех нас настигнет, и если так пойдет, в один прекрасный день я и сам проголосую за красных. Но в объятиях Марии он успокаивался, а в компании безупречно приветливого Карстена, в окружении аромата успеха и прежних дней, он брал себя в руки, оживлялся и радовался восстанию в ГДР, и говорил, что все-таки интересно, как будет развиваться кризис в Польше, и не дадите ли еще стакан молока, и мне пора, служба зовет, надо быть высокоморальным человеком, чтобы совершать аморальные поступки.

Мария с Карстеном не до конца понимали, что он говорит, для них внешнеполитические события были не более чем отдаленным жужжанием электроники в квартире этажом ниже, но точно знали, что будущее Дании находится в надежных руках чувствительного трезвенника, полковника Лунинга. И вот Мария родила.

Она рожала в дорогой частной клинике, и поскольку все происходило в новогодний вечер, в операционной были лишь она, акушерка и медсестра. К сожалению, и главного, и дежурного врача вызвали на неотложную операцию, как объяснила медсестра, и, конечно же, операцией этой была пьянка, которая, кстати сказать, проходила у Амалии Махони, устроившей большой новогодний прием.

— Но не стоит беспокоиться, фру, — сказала акушерка, — в нашем распоряжении все самые современные родовспомогательные средства.

В этом Мария и сама может убедиться. Она возлежит на кровати посреди сверкающего кафеля, ярких ламп, блестящих стальных инструментов и гудящих автоклавов. Для пущей уверенности были сделаны многочисленные рентгеновские снимки. Живот у Марии огромных размеров, и беременность продолжалась так долго, что врач сделал пятнадцать-двадцать снимков плода, чтобы не осталось никаких вопросов. К тому же он считал, что опасения некоторых его коллег насчет облучения — это бабушкины сказки, не имеющие к науке никакого отношения.

Вот почему акушерка точно знает, что сейчас произойдет, а произойдет то, что Мария родит двойняшек, темноволосую девочку и светловолосого мальчика, и при мысли о полученном плодами радиоактивном воздействии и учитывая продолжительность беременности, я не без облегчения могу сообщить, что все пальчики на руках и ногах на месте и что дети, судя по всему, здоровые и нормальные.

Мария отказывается от наркоза, даже когда ее разрезают и зашивают, она лишь тихонько постанывает, и когда медсестра вновь протягивает ей маску, Мария угрожающе поднимает палец и шепчет: «Отвали, убери это!» В клинике тихо, слышны лишь постанывания Марии, тихое жужжание аппаратуры и легкое поскрипывание накрахмаленного халата акушерки, и в какой-то момент — плач двоих детей, который затихает, когда их прикладывают к груди, а потом Мария, торжествующе обводя помещение влажными глазами, думает, что вот, наконец-то она родила.

Тут появляется какой-то новый звук. Слабый, но тем не менее вполне отчетливый, несмотря на звуконепроницаемые двери, он похож на отдаленный звериный рык, но нет, это Амалия. Она оставила своих гостей из-за внезапного ощущения, что именно сейчас ее внуки появляются на свет. Даже не тратя время на то, чтобы растолкать главного врача, она вызвала такси, и вот она стоит перед дверью, требуя, чтобы ее впустили.

Но ничего у нее не получится. Мария сказала, что никого не хочет видеть, вообще никого. «Мой муж должен первым увидеть детей». И фразу эту она произнесла тем же тоном, каким отказывалась от маски с эфиром, и тон этот не терпит возражений. Тем не менее медсестра говорит ей, что эти звуки, которые она слышит, это ее свекровь, она просто вне себя, может быть, нам ее все же впустить? Но Мария качает головой и шепчет, что это какое-то недоразумение, ее свекровь не в Копенгагене, да и вообще не в Дании, она сейчас проживает в Гренландии, она далеко, да ей бы и в голову никогда не пришло поднимать такой шум, это, наверное, та женщина, которая иногда кричит мне вослед на улице, будьте добры, разберитесь с ней.

Тут за Амалией приезжает полиция, ведь это частная клиника, и за пребывание Марии здесь заплачены огромные деньги. К тому же Амалия выглядит совершенно ненормальной, и несмотря на вечернее платье, расшитую жемчугом шаль, шубу, шляпу и украшения, три санитара и двое полицейских выносят ее на улицу, где она начинает кричать, что там дети моего сына, это мои внуки, и когда один из полицейских решительно берет ее за руку, чтобы увести, она замахивается на него и кричит: «Отпусти меня, парень, вали отсюда, почисти пуговицы, прежде чем прикасаться к настоящей даме!» После чего на нее надевают наручники, отвозят в полицейский участок на Сторе Каннике-стрэде, где она в вытрезвителе проводит безумную, незабываемую новогоднюю ночь.

Пока разворачиваются все эти события, Карстен работает, в последнее время для него вообще не существует выходных, а сегодня он особенно погружен в дела, чтобы не думать о крови, слизи, боли и таинстве происходящего. Но позже он приезжает в клинику, уже после полуночи, когда роды остались позади и близнецов вымыли и покормили, Амалию посадили за решетку, а Марию перевезли из обстановки, напоминающей колбасный цех, в очаровательную одноместную палату, тут-то ему и позвонили, и он явился, в зеленом шерстяном непромокаемом пальто, с букетом цветов, в состоянии полной растерянности. Он целует детей, целует мать детей, то есть свою жену, на глазах у него появляются слезы, и в этот миг у молодой семьи нет никаких проблем.