Сталинский дом. Мемуары (СИ) - Тубельская Дзидра Эдуардовна. Страница 9

Естественно, в последующие годы я неоднократно перечитывала «Мастера и Маргариту» и каждый раз воспринимала роман по-иному.

Тем временем жизнь шла своим чередом. Мы учились в последнем классе. Все мысли были уже о будущем — трудно ли будет поступить в Иняз или ГИТИС? Выясняли, что требуется для поступления. Знали мы, что конкурс огромный и решили серьезно готовиться к экзаменам.

Однако жизнь перевернула все наши планы и намерения. В ноябре наступил роковой день, разом изменивший всю дальнейшую жизнь. Арестовали отца. Я обрела статус «дочери врага народа».

Ночь, когда арестовали отца, каждой мелочью врезалась мне в память на всю жизнь. Даже запах антоновских яблок стал для меня непереносим. В канун ареста отцу привезли в подарок корзину антоновских яблок, которые он очень любил. Квартира буквально пропиталась этим незабываемым запахом! После того, как отца увели, в квартире осталась пара довольно молодых людей в штатском, проводивших в моем присутствии обыск. Особенно их интересовали книжные полки, ибо там стояли книги на английском языке. Отец собрал приличную библиотеку. Сейчас эти книги протряхивались и сбрасывались на пол. Я почему-то при виде этого бессмысленного безобразия вдруг взяла из отцовой коробки папиросу и закурила, сама не понимая, почему я это делаю. Я ведь никогда прежде во рту не держала папиросы! Вдруг посреди этого энергичного обыска я задала вопрос молодому человеку: «Вам очень нравится ваша работа?» Он недоуменно на меня посмотрел и ничего не ответил. Уже светало, когда, наконец, эти люди ушли, опечатав две комнаты и милостиво разрешив матери и мне остаться в бывшей маленькой моей.

Так началась моя новая жизнь в качестве «дочери врага народа».

Наутро — в школу: 7 ноября, все должны были идти на демонстрацию. Как я доплелась до школы, не помню. Горе было где-то глубже. Я оглядывалась вокруг и ничего не понимала: звучит музыка, идут люди с веселыми лицами. Я не боялась встретиться глазами со своими друзьями, с дорогой нашей классной руководительницей Верой Акимовной. Я чувствовала, что среди них я не буду «дочерью врага народа», останусь прежней, они меня не отвергнут. Откуда родилась такая уверенность? Не знаю. Но знаю, что действительно меня не отвергли — и Вера Акимовна в первую очередь, — а как могли утешили и приласкали. Только тут мне впервые за всю ночь захотелось плакать, но мое латышское нутро и на сей раз не позволило мне выплеснуть мои страдания наружу.

Начался новый этап моей жизни. Женечке я заявила, что не имею больше права с ним встречаться, ибо это может повредить и его отцу, и дому Булгаковых. Женя был в отчаянии от моего решения, но я твердо настаивала на своем. Он твердил, что ни за что не бросит меня в беде. Я настаивала, что без согласия Евгения Александровича и Елены Сергеевны не буду с ним больше встречаться вне школы.

Через пару недель Женя сказал, что меня хочет видеть Евгений Александрович. Мы вместе пошли в Ржевский. С глубочайшей признательностью вспоминаю наш разговор. Он нашел верные, умные слова, убедил меня, что я ни в чем не виновата и должна гордо держать голову. Сказал, что ни при каких условиях не закроет передо мной дверь. Его слова вернули мне душевное равновесие.

У Булгаковых я почти не бывала, но не по причине отчужденности, Я знала, что Михаилу Афанасьевичу становилось все хуже. Вечерами Женечка часто оставался ночевать у матери. Кроме того, на меня навалились и материальные заботы: надо было на что-то жить, а работу, да еще переводческую, кто будет давать «дочери врага народа»? Кое-что из вещей начала менять на продукты, но понимала, что это все не надолго. Надо искать заработок!

Как это нередко бывает, проблему мою помог разрешить один едва знакомый человек. Он предложил мне стать «негром» — он будет поставлять переводы, я их буду делать, а он под своим именем сдавать. Я буду получать оговоренный процент за сделанные мною переводы. Меня это вполне устраивало, ибо избавляло от каждодневных поисков средств существования. Работать я могла и дома, и у Жени, а иногда у Булгаковых.

Я все пристальнее приглядывалась к Елене Сергеевне. Очень многое в ней мне нравилось, очень многому хотелось подражать. Особенно меня покоряло ее умение держаться с самыми разными людьми, ее неизменная «светскость», хотя иногда мне казалось, что она играет какую-то заданную роль. Она ни разу не пыталась разговаривать со мной «по душам». Радостно принимала наши теплые отношения с Женечкой, хотя порой мне казалось, что она меня к Женечке ревнует — ведь я отнимаю пусть крохотную, но долю Женичкиного обожания, а она привыкла властвовать единолично.

Елена Сергеевна прекрасно одевалась. Особенно запомнилась ее шуба из куницы, которую она, придя с улицы, небрежно скидывала на кресло. Я ни разу не видела ее в «домашнем» виде — в фартуке или тапочках. Мне даже кажется, что я никогда не видела ее на кухне. Кушанья, и весьма изысканные, вносила с кухни домработница-кухарка, а Елена Сергеевна с большим тщанием красиво расставляла все на столе. У нее все получалось празднично. Она, принимая частых и многочисленных гостей, чувствовала себя в своей стихии. Она умело руководила беседой, впитывала всеобщее восхищение и поклонение. Мне порой казалось, что я присутствую на каком-то вечном, беспечном балу. А меж тем у нее же были заботы, повседневные заботы, связанные со здоровьем Михаила Афанасьевича. Я ни разу не задумывалась и над тем, откуда имеются средства на такие частые роскошные застолья. Ничего похожего я не видела ни в своем доме крупного дипломата, ни в доме генерала Шиловского.

Изредка Елена Сергеевна приглашала меня сопровождать ее то к известнейшей в высших кругах портнихе Ламановой, то к сапожнику Барковскому. Только он шил обувь для Елены Сергеевны, только его работа удовлетворяла ее. К Барковскому мы обычно шли пешком по Гоголевскому бульвару. Его крохотная мастерская находилась в полуподвале на углу Воздвиженки. Спустившись на пару ступенек, мы оказывались в тесном помещении, изумительно пахнувшем высокосортной кожей. Барковский всегда улыбался, завидя Елену Сергеевну, шутил, называл ее «моя королева». Он собственноручно надевал ей прекрасную туфельку, отвечающую всем ее требованиям. Елена Сергеевна вытягивала красивую ногу в шелковых чулках и новых туфельках, откровенно приглашая меня и Барковского любоваться этим зрелищем. Она при этом смялась и шутила. Я чувствовала себя с ней легко и непринужденно.

Особая церемония соблюдалась и у Ламановой. Там рассматривались бог знает откуда взятые модные журналы, обсуждались достоинства той или иной модели. Затем производилась наколка материала, принесенного Еленой Сергеевной. Обсуждались достоинства и недостатки данного отреза. Пару раз наш визит совпадал с визитом еще одной известной в Москве светской красавицы — Тимоши, жены сына Максима Горького. Было очень интересно прислушиваться к щебетанию этих двух прелестных дам.

Особенно часто я сопровождала Елену Сергеевну к Вите Лазаревне Виньяр. Это была знаменитая среди светских дам косметичка. Ее квартира на Никитском бульваре напоминала хирургический кабинет. Специальное откидывающееся кресло, белоснежные крахмальные салфетки, сверкающие инструменты. Она приступала к чистке лица, как к хирургической операции, делала массаж с какими-то дивно пахнущими маслами. Вита Лазаревна снабжала Елену Сергеевну и других клиенток кремами и лосьонами собственного изготовления из спермацета и масел, получаемых невесть какими путями от своей родственницы, живущей в Америке, известной владелицы фирмы Элизабет Арден. Елена Сергеевна внушала мне, что я обязана с молодых лет следить за своим лицом, пользоваться кремами и массажем Виты Лазаревны. Казалось, она не имела ни малейшего понятия о моих финансовых возможностях.

Особым предметом гордости Елены Сергеевны были шляпы. Ведь в тридцатые годы дамы ее круга обязаны были их носить. Я уже упоминала, что однажды предложила ей обмен: я ей отдаю кофточку, которая ей нравилась, а она мне — шляпу. Он тотчас согласилась, и я стала гордо носить прекрасную шляпу, тоже сделанную для нее на заказ. У кого — не помню, к шляпнице мы с ней не ходили. Впоследствии мы несколько раз менялись предметами туалета — видно, ей нравились мои английские юбочки и кофточки. До сих пор у меня сохранились старинные пуговички с одной из ее блузок, вымененной мной на вязаный свитер.