Николай Гумилев глазами сына - Белый Андрей. Страница 45
За несколько переходов караван миновал горные вершины. На пятый день экспедиция вышла на небольшое поле, засеянное дурро; вокруг виднелся с десяток хижин, напоминавших небольшие стожки сена, которые стояли вдоль пыльной дороги. Хайле Мариам сказал, что деревня называется Беддану и что его дядя Мозакие в ней геразмач — староста. Гумилев приказал сделать привал и побывал с племянником в гостях у Мозакие.
На следующий день путешественники начали спуск с плоскогорья в зону Война-Дега. Стало заметно жарче, местность представляла собой пологие холмы, поросшие абрикосами, персиками, мимозой. В дневнике, который Гумилев теперь вел не так подробно, как в Хараре, он записал 11 июля: «Шли 6 часов на юг; пологий спуск в Аппия; дорога между цепью невысоких холмов; колючки и мимозы; странные цветы — один словно безумный с откинутыми назад лепестками и тычинками вперед. Отбились от каравана; решили идти в город; поднимались над обрывами полтора часа; спящий город; встречный вице-губернатор доводит до каравана и пьет с нами чай, сидя на полу. Город основан лет тридцать назад абиссинцами, называется Ганами (по-галасски Утренитб, т. е. хороший); в нем живет начальник области Фитаурари Асфау с 1000 солдатами гарнизона; домов сто. Церковь святого Михаила; странные камни с дырами и один на другом; есть даже три друг на друге. Один напоминает крепостцу с бойницей, другие сфинкса, третьи циклопические постройки. Тут же мы видели забавное приспособление для дикобраза (джарта); он ночью приходит есть дурро, и абиссинцы поставили род телеграфной проволоки или веревки консьержа, один конец которой в доме, а на другом повешено деревянное блюдо и пустые тыквы. Ночью дергают за веревку, в поле раздается шум, и джарт убегает. В дне пути к югу есть львы, в двух днях — носороги».
Селения встречались все реже, вокруг была почти плоская, чуть всхолмленная равнина, поросшая высокой жесткой травой, в которой мог с головой укрыться всадник, и редкими низкорослыми развесистыми деревьями, — это была Кола. Воздух обжигал лицо, пересыхало в горле. На бахре виднелись стада антилоп, тропу перебегали то зайцы, то шакалы. Однажды на горизонте увидели большое стадо слонов, которые медленно шли один за другим. Об этой, самой жаркой части страны поэт писал:
Вечером подошли к маленькой сомалийской деревушке у подножия невысоких, поросших редким кустарником холмов. Жители рассказывали, что в кустарнике живет крупный леопард. Местное население считает его враждебным демоном.
Гумилев загорелся охотничьей страстью. Получив от старшины селения полугодовалого козленка и выпив молока, он отправился на холмы в сопровождении своего слуги-харарита.
«Вот и склон с выцветшей, выжженной травой, с мелким колючим кустарником, похожим на наши свалочные места. Мы привязали козленка посередине открытого места, я залег в куст шагах в пятнадцати, сзади меня улегся с копьем мой харарит. Он таращил глаза, размахивал оружьем, уверяя, что это восьмой леопард, которого он убьет; он был трус, и я велел ему замолчать. Ждать пришлось недолго; я удивляюсь, как отчаянное блеяние нашего козленка не собрало всех леопардов в округе. Я вдруг заметил, как зашевелился дальний куст, покачнулся камень, и увидел приближающегося пестрого зверя, величиною с охотничью собаку. Он бежал на подогнутых лапах, припадая брюхом к земле и слегка махая кончиком хвоста, а тупая кошачья морда была неподвижна и угрожающа. У него был такой знакомый по книгам и картинкам вид, что в первое мгновенье мне пришла в голову несообразная мысль, не сбежал ли он из какого-нибудь странствующего цирка? Потом сразу забилось сердце, тело выпрямилось само собой, и, едва поймав мушку, я выстрелил.
Леопард подпрыгнул аршина на полтора и грузно упал на бок. Задние ноги его дергались, взрывая землю, передние подбирались, словно он готовился к прыжку. Но туловище было неподвижно, и голова все больше и больше клонилась на сторону: пуля перебила ему позвоночник сейчас же за шеей. Я понял, что мне нечего ждать его нападения, опустил ружье и повернулся к моему ашкеру. Но его место было уже пусто, там валялось только брошенное копье, а далеко сзади я заметил фигуру в белой рубашке, отчаянно мчавшуюся по направлению к деревне.
Я подошел к леопарду; он был уже мертв, и его остановившиеся глаза уже заволокла белесоватая муть. Я хотел его унести, но от прикосновения к этому мягкому, точно бескостному телу меня передернуло. И вдруг я ощутил страх, нарастающий тягучим ознобом, очевидно, реакцию после сильного нервного подъема. Я огляделся: уже сильно темнело, только один край неба был сомнительно желтым от подымающейся луны, кустарники шелестели своими колючками, со всех сторон выгибались холмы. Козленок отбежал так далеко, как ему позволяла тянувшаяся веревка, и стоял, опустив голову и цепенея от ужаса. Мне казалось, что все звери Африки залегли вокруг меня и только ждут минуты, чтобы умертвить меня мучительно и постыдно.
Но вот я услышал частый топот ног, короткие, отрывистые крики, и, как стая воронов, на поляну вылетел десяток сомалей с копьями наперевес. Их глаза разгорелись от быстрого бега, а на шее и лбу, как бисер, поблескивали капли пота. Вслед за ними, задыхаясь, подбежал и мой проводник харарит. Это он всполошил всю деревню известием о моей смерти».
Еще несколько дней продолжался поход. 14 июня, измученные жарой, добрались до небольшого галласского селения. Гумилев записал в дневнике: «Стали просить продать молока, но нам объявили, что его нет. В это время подъехали абиссинцы (два конных, пять слуг) ашкеры Ато Надо, которые просили ехать с нами в Ганами. Они тотчас вошли в деревню, проникли в дома и достали молока. Мы выпили и заплатили. Галласские старухи были очарованы. Абиссинцы не пили, была пятница, они старались для нас и, отыскивая по следам, заехали в эту трущобу. Мы не знали дороги и захватили галласа, чтобы он нас провел. В это время прибежали с пастбища мужчины — страшные, полуголые, угрожающие. Особенно один, прямо человек каменного века. Мы долго ругались с ними, но, наконец, они же, узнав, что мы за все заплатили, пошли нас провожать и на дороге, получив от меня бакшиш, благодарили, и мы расстались друзьями».
Чтобы не так мучиться от жары, решили идти только ранним утром. Караван выходил в путь затемно, когда ярко светила идущая на ущерб луна. Днем останавливались лагерем где-нибудь под редкой тенью дерева и отдыхали. А кругом все так же ни одного селения, ни одного колодца.
Однажды, когда багровое солнце стремительно опускалось к горизонту, из-за пологого песчаного холма вышли три сомалийца с копьями и небольшими кожаными щитами. Один из них, рослый мускулистый человек с копной рыжих волос, некоторое время молча рассматривал маленький отряд Гумилева, сделал два-три шага вперед и что-то гортанно крикнул. Переводчик сообщил: «Он требует отдать ему мулов и ружья. Это бандит».
Караван встретился с шайкой разбойников, каких немало бродило по стране. Оставалось либо откупиться, либо принять бой. Гумилев сказал толмачу: сейчас он перестреляет мерзавцев всех до одного. Он схватил винтовку и передернул затвор. Все три сомалийца стремительно исчезли за холмом.
Надо было готовиться к бою. Лагерь стал полукругом, вьюки уложили в виде заслона, мулов поставили в середину. Гумилев дал каждому ашкеру по три обоймы патронов. У него самого и Коли-маленького были многозарядные маузеры. Наступила ночь — тихая, жаркая и темная. В лагере никто не спал. Наконец над горизонтом поднялся полудиск луны и тускло осветил равнину, по которой неясно двигались какие-то тени. Вспоминая эту ночь, Гумилев писал: