Дом Кёко - Мисима Юкио. Страница 29

Молодая часть группы, поскорее купив журнал, прочитала пьесу, и пошли кулуарные разговоры о возможном распределении ролей. Пьеса называлась «Осень». Не очень-то цепляющее название, и руководство пыталось по этому поводу что-то сказать, но Мидзусима менять его отказался. Этот сорокадвухлетний ветеран любовных психологических драм, по-немецки утяжелив стиль француза Жоржа де Порто-Риша. [24] ни на миг не забывал, что он талантлив. В нём не было ничего живого, хотя он отличался необычайной элегантностью — одних галстуков завёл несколько сотен.

Мидзусима писал длинные монологи. Поэтому, если получить роль одного из восьми персонажей, по количеству слов она будет вполне соотносима с ролью главного героя в пьесе другого автора. В обществе это с усмешкой называли «ролью в стиле Мидзусимы». Когда неопытные актёры всерьёз брались в темпе произнести длинный монолог, дыхание у них сбивалось и прерывалось. Однажды в труппе даже вышла неприятность: у актёра во время репетиции случилось кислородное голодание.

В драме «Осень» описывалась семья Кацуто, живущая в старом, забытом богом доме на крутом обрыве у моря. Семья поистине сложная. У главы семьи с нынешней, третьей женой детей нет, двое детей — от первой и второй жён соответственно. Единокровные старший брат и младшая сестра на удивление дружны. В доме позволено жить ещё одной семье: подозревают, что красивая девушка из этой семьи — дочь хозяина дома. Тревожное влечение, возникающее между братом и этой красивой девушкой. Ревность и интриги младшей сестры. В конце концов осенью в бурю любовники — старший брат и красивая девушка — вместе кончают жизнь самоубийством.

Роль брата действительно хороша — стройный красивый юноша двадцати двух или двадцати трёх лет. Средоточие пьесы — почти до самого конца вне водоворота трагедии, а на деле управляющая всеми событиями жена главы дома — без сомнения, роль для Тоды Орико. И роль главы дома, и роли супругов, проживающих в том же доме, естественно, должны играть опытные актёры. Теперь три роли для молодых: насчёт того, кому дадут роль старшего брата, мнения разошлись, предположений не возникало. Возможный кандидат — Судо с его амплуа первого любовника, который в труппе целых семь лет. Но Судо второй сезон играет похожую роль в другой пьесе, и решили, что на этот раз вряд ли будет он. В дешёвом баре на задворках Синдзюку молодёжь из труппы постоянно возобновляла эти споры. Один сказал, что сыграть может Осаму, другой — что Осаму прямо-таки рождён для этой роли. Все согласились, поэтому Осаму вечером не спалось.

На втором этаже пансиона в Хонго-Масаготё он зажёг лампу у изголовья, раскрыл журнал с опубликованной пьесой и начал вполголоса читать роль старшего брата.

«Кюити: Какой глупый мир. Я вытягиваю ноги. Ноги касаются стены. Я вытягиваю руки. Руки касаются окна. Звёздное небо прилипло к окну, густая ночь стала штукатуркой. Всё уплотняется, окружает, теснит мою тонкую, прозрачную фигуру, собирается раздавить меня. Ах, Ёрико, скоро в этом мире исчезнут места, где люди могут соприкоснуться дыханием».

Осаму, как того, наверное, требовал Мидзусима, произнёс эту речь быстро, наблюдая в ручное зеркало за своим ртом. Красивые губы двигались уверенно, язык нежно перекатывал слова. Осаму считал, что хорошая игра состоит не в том, чтобы позволить себе выражать пылкость чувств лицом или жестами, а в том, что слова в таких местах нужно произносить, словно внутри всё кипит.

Порой через окно проникали звуки от проносившихся по улице такси. В обход склона были проложены рельсы электрички, и на них автомобили трясло, старые машины грохотали, словно трясли ящик с плотницким инструментом. Иногда даже подрагивало оконное стекло.

Светила луна. Какой-то пьянчужка горланил песни, и стук его гэта извещал о яркости луны в квартале, где прежде было тихо. Слышались далёкий грохот и гудки товарных составов, проходивших мимо станции Суйдобаси. Всё сделалось прозрачным, и Осаму остро ощутил, что, пока он пылал страстью к неопределённостям, время текло, как вода. Он и впрямь был абсолютно одинок. Даже если мечты, которые суть всего лишь ложь со сцены, осуществились, когда ты одинок, они, сбываясь, жгут душу, как приложенный к коже раскалённый утюг. Время, которое на сцене течёт, как вода, и здесь течёт так же. А в небе над старой черепичной крышей висит невидимая отсюда луна. Луна-то существует. Есть луна, есть юноша, который не может уснуть. Есть всё, что нужно. «Я — артист», — подумал Осаму.

На следующий день, когда Осаму отправился в репетиционный зал, на стене уже висел список распределения ролей в «Осени». Его имени там не было. Вместо него назначили новичка, пришедшего в труппу в один год с ним, далеко не такого красавца. Из-за удара по самолюбию сердце забилось, словно от радости. Проснулась неописуемая ярость. Сравнивая себя с новичком, Осаму размышлял, почему чаша весов склонилась в пользу другого, и у него рождались бесчисленные догадки и предположения. Они наполняли его уверенностью в том, что при распределении ролей в театре действуют недопустимые на этой земле несправедливость и нелепость. А потому это как итог войны: победа или поражение — что случилось, то и случилось.

Чтобы сыграть роль старшего брата, надо быть красивым, молодым, хорошо владеть голосом, понимать суть сценария, игра должна быть лёгкой, изящной. Конечно, не скажешь, что Осаму обладал всем этим. Ясно одно — «объективно» у новичка, которому поручили роль, нет ничего из перечисленного. Ему ещё никогда так грубо, как сегодня, не давали понять, что в театральном мире плюют на «объективную истину». Печально, но, пока он принадлежит к сторонникам объективности, он не сможет стать сценическим персонажем.

Теперь он, наверное, обязан протестовать. Любой скажет, что ошибку должны исправить, и события нужно вернуть на рельсы, ведущие в правильном направлении. Однако, что решено, то решено. Может, он в конце концов смирится с этим унижением. И слава, и почёт, и хвала, и унижение, и презрение… Со всем этим стоит смириться и покорно испить, как младенцу, сосущему грудь. Ноги Осаму, стоявшего перед стеной со списком распределения ролей, не двигались с места, будто их заглатывала тёмная, притаившаяся в полу сила. Ему казалось, что сияние, окружавшее его со вчерашнего вечера, исчезло, словно кто-то резко сложил веер.

На верхнюю часть списка упала женская тень. Осаму повернул голову и увидел Фудзияму Тидзуко. Её имени тоже не было в списке. Ходили слухи, что роль младшей сестры получит она, но они так и остались слухами. У Тидзуко, одетой в чёрный свитер с высоким горлом и яркие, лимонного цвета брюки, был цвет лица девушки, страдающей от малокровия, слабые краски, похоже, целиком ушли на рот и нос. Она бросила пронзительный взгляд на Осаму. Их глаза встретились. У Тидзуко мелькнуло то ли кокетство, то ли насмешка. Глазам было позволено отразить тот странный, решающий момент сиюминутного состязания, когда победителем считается тот, кто первым пожалеет другого участника. Но сочувствия никто так и не выказал.

Может, пойдём выпьем чаю, — предложила Тидзуко. Но Осаму уже совсем не хотел любви, связывающей товарищей по несчастью.

— У меня сейчас дела.

— Роли нет, а дела всё-таки есть. — Тидзуко на этот раз высказалась чётко.

Осаму спешил в гимнастический зал. Сел на одну городскую электричку, потом пересел на другую. Пополудни сразу появилась бодрость, наконец-то наступила ясная, прозрачная осень. Утром было довольно холодно, даже выпал иней, но хозяйка пансиона сказала, что оттуда, где сушат бельё, хорошо видна Фудзи. [25]

Осаму придавило осознанием, что ярость его бессмысленна: проблемы с ролью во всех смыслах его личное дело. Гнев, что выбрали не его, вполне естественен, но бесполезен. Если пассажиров в электричке со всеми их проблемами и терзали ярость с недовольством, казалось, этот гнев более последовательный, более понятный, чем у него.