Стена между нами (СИ) - Кос Анни. Страница 16

Делаю вдох, чтобы возразить, но обрываю себя, не начав. Повторяю про себя наставления киссаэра: нет смысла спорить с теми, кто одержим и верит в собственную ложь.

— Как тебя зовут? — меняет тему лхасси, подходя ближе и опускаясь на одну из лавок. — Никогда не видел тебя здесь прежде.

— Пока никак. Но если вы о том имени, что дали мне родители, — он кивает, — то Ли́ан.

— Ли́ан, — эхом повторяет он, — это очень интересно. На нашем языке это созвучно словам «факел» и «луна». Есть еще третье значение, почти забытое: «тайно сбежать».

Вместо ответа пожимаю плечами. Мне всё равно, что оно значит на языке ардере.

— О, не обижайся, дитя. Я вовсе не хотел тебя оскорбить.

Он делает приглашающий жест, указывая на скамью.

— Вы не оскорбили, — сажусь, заставляю себя говорить мягче, в конце концов, в его словах действительно не было намека на что-либо недостойное. Этот ардере стар и опытен, он должен понимать, что в каждом из избранных надежда сбежать от собственной участи — тайно или явно — будет тлеть бесконечно.

— Поздравляю к слову, первое испытание позади. И рад знакомству. Меня зовут Айонэй, я сехеди этого храма.

Конечно, я могла бы сама догадаться. Риан упоминал, что жрецам крылатых, в отличие от ордена киссаэров, неведомо истинное равенство. Говорил, что одежда и золото у лхасси всегда подчеркивают их статус.

— Для меня честь познакомиться с вами, сехеди Айоней, — склоняю голову. — Простите мою невежливость.

— Не за что извиняться. Я не впервые сталкиваюсь с подобным, — он смотрит на меня оценивающе, изучающе. — Каждый год вы, люди, приходите к нам переполненные чувства оскорбленного достоинства. И спустя пять лет отказываетесь возвращаться на родину, сочтя эти земли и наше общество более привлекательными для жизни. Это ли не ирония?

— Нет. И вы отлично знаете, какие причины побуждают нас поступать так.

— Я — да. А ты?

В его тоне мне чудится неприкрытая насмешка. Мысленно заставляю себя сосчитать до десяти. Я не позволю втягивать себя в мелкую склоку. Уверена, что всё, что может быть сказано, лхасии уже слышал сотни раз и знает, как ответить, уколов еще больнее.

— Быть может, — он слегка наклоняется ко мне, и моего обоняния касается его запах: резкий, пряный, с ноткой горького дыма, — оказаться в объятиях могучего существа, познать блаженство его любви, подарить ему дитя — это не самая ужасная судьба. Её не сравнить с голодом и холодом, тяжелой работой, до срока забирающей красоту и здоровье, вечными страхами и борьбой за лучшее место под солнцем. К тому же, по вашим, человеческим, меркам, ардере очень красивы. Ты же не станешь спорить с этим, дитя?

Его взгляд бесстыдно скользит по мне, ощупывает каждый изгиб тела под плотной тканью: задерживается на груди, оценивает талию и бедра. Айоней протягивает руку, пальцы очерчивают овал моего лица, шею, плечи, оставаясь на волосинку дальше, чем нужно для прикосновения.

— Добавь сюда воспитание, жизненный опыт, терпение. Для таких, как ты, непорочных, чистых, еще не знающих, как много страсти может возникнуть между мужчиной и женщиной, это почти сказка, — голос лхасси становится бархатным. — Пять лет вашей скоротечной жизни — невысокая цена за дар наслаждения и безбедное будущее, как считаешь?

Меня охватывает брезгливость. Вспоминаю прикосновения Дорнана, тоже совсем не целомудренные. Его интерес и желание я чувствовала всей кожей. Но для него я была чем-то манящим, достойным если не любви, то хотя бы интереса и уважения. Сейчас же я ощущаю себя главным блюдом, стоящим посреди торжественного стола: сперва мной восхитятся, отметив праздничный вид и изящность подачи, затем съедят, как обыденное дополнение к легкой беседе и вину.

Это неприятно. Но я не отстраняюсь.

Просто потому что не хочу показывать свои чувства. Мысленно твержу себе, что жрец не посмеет заявить права ни на меня, ни на кого-либо иного из избранных. Мы неприкосновенны для всех, кому в этом году не выпало чести выбирать себе пару.

— Считаю, что не вам судить об этом. И что сперва следовало бы узнать мнение владыки.

Айоней замирает. Потом убирает руку. Усмехается.

— А ты горда и честолюбива. Но привлекательна. Твое дерзкое сердечко уже не свободно? Что ж, время покажет, есть ли у тебя шанс стать парой сильнейшего. Но мне приятно видеть, что боги не ошиблись, выбирая тебя спутницей одному из моего народа.

— Меня выбрали не боги, а вы.

Кажется, мне удается удивить сехеди. Лишь на миг, однако этого хватает, чтобы из его глаз исчезла насмешка. Вот только то, что приходит ей на смену, настораживает еще больше.

— Лхасси не заменяют выбор Прародителей своими предпочтениями. Лишь доносят до людей и ардере волю покровителей.

— Тогда почему вы сомневались в правильности их решения?

— Пояснишь?

— Я не верю, что боги являются ежегодно только ради того, чтобы указать вам на горстку наиболее подходящих для продолжения рода людей. Если они могут говорить с вами, давать советы и подсказки, то почему не возвращаются к вам, своему народу? Почему не избавят вас от постыдной зависимости от нас, слабых, короткоживущих, одноликих, бескрылых? За что наказывают вас, лишая потомства, отказывая в том, что люди имеют в изобилии? Думаю, всё гораздо проще: вы говорите от имени богов, но решение принимаете сами.

Мне удается задеть сехеди по-настоящему. Пусть это неосмотрительно и слишком по-человечески, но мне не жаль. Не хочу, чтобы он видел во мне лишь покорную человеческую женщину.

Порыв холодного воздуха внезапно врывается в помещение, юркой лисицей пробегает меж колонн. Айоней прищуривается, произносит тихо, словно предупреждая:

— Тебе следует быть аккуратнее в выборе выражений, дитя.

— Я не ребёнок.

Не знаю, чем бы закончилась наша беседа, но вместе с ветром в храм проникает эхо тяжелых шагов. Удивительно, почему мы оба не заметили их прежде?

— Почтенный сехеди, госпожа права, — доносится до нас знакомый чуть хрипловатый голос. — Она прошла испытание, значит, доказала свою зрелость как минимум перед духами долины.

Лхасси оборачивается, склоняется почтительно.

— Владыка, жаль, вы не застали начало нашего разговора. Уверен, ваша уверенность в сделанных выводах сильно бы пошатнулась. У девушки ложные представления о мире, дерзкий язык, а чувство такта, кажется, ей вовсе незнакомо.

Дорнан подходит к нам уверенной легкой походкой. На нем слегка запыленная одежда, на сапогах виднеются пятна свежей грязи, волосы растрепаны. И всё равно перед ним хочется склониться, настолько от него веет силой и уверенностью. Алти-ардере стягивает с рук перемазанные перчатки, небрежно затыкает их за пояс.

— Вот как? — Дорнан разворачивается ко мне, под его пристальным взглядом я вспыхиваю. — Рад видеть, что вы уже достаточно окрепли, чтобы вести споры с сехеди, однако, честно сказать, не ожидал встречи с вами здесь.

— Извините, — склоняю голову, — возможно, я действительно позволила себе лишнее. К тому же не знала, что моё присутствие в храме нежелательно.

— Я этого не говорил. Просто… — он старается смягчить тон, но я все равно улавливаю напряжение в его голосе, — …для нас это священное место, оно требует особого отношения. Под этими сводами следует умерить гордость и придержать язык.

— Только мне?

О боги! Ну почему я не могу удержаться от колкости? Я могу злиться на весь мир, но, если хочу достичь цели, с владыкой мне стоит быть покладистой и милой. Вот только вместо этого я проверяю пределы его терпения, словно чудная, неведомая сила вытягивает из сердца всё, что должно было оставаться скрытым.

Впрочем, похоже, владыку моя резкость больше забавляет, чем сердит.

— Не дерзи мне слишком часто, Огонёк, особенно при свидетелях, — таким будничным тоном он мог бы давать совет относительно того, как лучше ставить хлеб в печь или ощипывать кур. — Немного искр — это хорошо, но опасайся разжечь настоящее пламя. По крайней мере до того, как научишься его тушить без посторонней помощи. Итак, зачем ты пришла?