Божьим промыслом. Стремена и шпоры (СИ) - Конофальский Борис. Страница 65

— Поглядывайте по сторонам, — сказал генерал своим оруженосцам, а сам шагнул вперед. И, постаравшись забыть про боль в боку, сделал большой вдох.

Часть 4

Глава 42

— Честные граждане славного города Фёренбурга, — слабость отнимала силы, вышло тихо; он понял, что нужно прибавить голоса, и стал кричать ещё громче: — я, барон фон Рабенбург, волею Господа нашего генерал Его Высочества Карла Оттона Четвёртого, герцога фон Ребенрее, говорю вам: нынче ночью злоумышленник стрелял в меня, в представителя герба Ребенрее, из арбалета, — по толпе пошёл гул, и ему не разобрать было, что этот гул значит, одобряют ли горожане этот случай или возмущены им, и он продолжил: — а недавно злые люди до полусмерти избили праведного человека отца Доменика, а ещё раньше был осквернён лучший храм вашего города! Осквернён мерзко, изощрённо! — он сделал паузу, так как снова толпа загудела, и на сей раз Волков был уверен, что именно этот гул, гул праведного негодования, и был ему нужен, его-то он и добивался. И теперь барон понял, что не зря он затевал он дела с церквями и монахом, теперь в этой раздражённой толпе находил Волков нужный ему отклик на свои действия. И воодушевлённый этим генерал снова заговорил: — Удалось мне выяснить, что все эти три злодеяния — дело одних и тех же рук!

— И кто же это? — донеслось из толпы.

— Имя! Назови имена!

— Вы просите имена? — он сделал паузу, чтобы услышать, что люди и действительно хотят знать имена.

И тогда он собрал все силы и закричал так, чтобы его было слышно даже на краю площади: — Имя им — безбожники лютеране!

Он знал, что эти его слова толпа примет неоднозначно, многие тут были и сами приверженцами реформации, а многие имели с ними выгодные отношения, но теперь это уже было сказано, и он, напрягая силы, продолжил кричать:

— Это они осквернили ваш храм, они хотели убить чистейшего человека, потому что он монах и потому что он ходил к моим солдатам в казарму читать проповеди!.. Это их особенно злило!.. За это ему поломали кости, вот только испугать отца Доменика им не удалось, он по-прежнему твёрд в вере!..

И снова по толпе волною катится гул, Волков доволен — на рассказы о монахе люди откликались особенно хорошо, и, кажется, пришло время сказать самое главное, и он это сказал:

— Нет еретикам веры, невозможно с ними ужиться в мире и жить, чтобы они не пакостили, ибо не уважают они никого, кроме своего Лютера, сына Сатаны, и бог их — серебро… И посему от лица Его Высочества я говорю: пусть люди истиной веры идут и берут имущество еретиков.

И тут толпа вдруг стихла, стало на площади так тихо, что из дальних рядов донёсся женский крик:

— Что-что? Чего он там сказал?

И барон, осознав тишину на площади, понял, что он попал в самую точку, а потому закричал из последних сил:

— Именем герцога Ребенрее, отныне всякое имущество: хоть дом, хоть скот, хоть телега или одежда… Всякое имущество еретика станет имуществом любого честного человека, который то имущество у еретика заберёт себе, и ни судья, ни бургомистр, ни стража не вправе честному человеку в том препятствовать.

Последние слова он говорил уже тихо, ибо сил не осталось, дышать было нелегко, и посему генерал обернулся к двум герольдам, что стояли тут же на помосте, и тяжело сказал:

— Эй, любезный, повторите то, что я сказал, десять раз — получите талер.

— Я? — дородный герольд в расшитой одежде и роскошном берете с пером удивился. Кажется, он не был готов повторить такие слова со своей трибуны.

— Делай, что тебе говорят, — хрипло произнёс генерал, понимая, что сам он уже громко сказать не может. Сам же сунул глашатаю монету в руку: бери и начинай.

А фон Готт толкнул герольда в бок и добавил:

— Ну, давай-давай, чего застыл-то?

И тогда герольд вышел вперед и уже отлично поставленным голосом и вовсе не надрываясь, подобно генералу, прокричал на всю площадь:

— Генерал фон Рабенбург, от имени герцога Ребенрее, извещает добрых горожан Фёренбурга, что отныне и навек всякое имущество лютеранина, хоть дом, хоть казна, хоть скот, хоть одежда, будет принадлежать всякому, кто заберёт это имущество себе! И ни судья, ни стража, ни бургомистр истинно верующим в том деле препятствий чинить не должны!

— Прекрасно, — сипло произнёс Волков, — вы сказали это лучше, чем я, теперь повторите это ещё девять раз.

И он стал спускаться с помоста, так как слабость наваливалась на него всё сильнее, и генерал стал волноваться из-за этого: «Как бы доехать до казарм в седле, а не в телеге».

— Хитро! — восхищался Максимилиан. — Как хитро вы придумали!

Но сейчас генералу было не до похвал и восхищений.

— Шлем, — сухо сказал он, — Хенрик, шлем!

Теперь шлем и подшлемник из-за сжигающего жара были для него пыткой, но без защиты по городу ехать было никак нельзя: в любом окне мог показаться арбалетчик, так что он надел шлем и сел, не без помощи своих оруженосцев, на коня.

— Теперь к цитадели? — подъехав, спросил у него Лаубе.

— Нет, едем в казармы, капитан, и поспешите, — отвечал ему генерал.

Уж как доехал и сам не помнил, как в тумане; а когда доехал, вошёл в помещение и снял шлем — так подумал, что заново родился, и стал пить воду, но сначала выпил вина. Оруженосцы сняли с него доспех, а он с лавки не встаёт, делает вид, что отдыхает, а всё дело было в слабости. Посидел, перебросился парой слов с Брюнхвальдом, объяснил ему ситуацию и, собравшись с силами, пошёл в сопровождении Хенрика и прибывших в казарму слуг в отведённый для него закуток.

Гюнтер и Томас в присутствии Хенрика стали снимать с него одежду, и только тут он понял, что вся его правая сторона, бинты и панталоны, пропитаны кровью, а нижнее — от крови хоть выжимай. Бинты, что утягивали рёбра, ослабли. Конечно, ему лежать надо было, а он на коня полез. Генерал и не замечал того, что идёт кровь, думал, что это в пот его бросает; слуги были в ужасе, даже Хенрик, и тот в лице переменился. А тут к нему из загородки просится фон Флюген. Дескать, можно к вам, господин генерал?

— Чего тебе? — вместо генерала довольно грубо спрашивает у младшего товарища Хенрик.

— Господина генерала городские видеть хотят, — доносится из-за перегородки молодой голос.

— Недосуг ему, — отвечает за генерал старший оруженосец, покосившись на окровавленную одежду генерала.

Но Волков делает ему знак рукой: помолчи, и спрашивает у фон Флюгена:

— А что за горожане?

— Важные, — сразу отвечает тот, — те, что недавно были.

Он намеревался лечь, этого ему сейчас хотелось более всякого иного, но Волков понимал, что наступают самые главные часы его пребывания в этом городе, и посему ответил:

— Отведи их в дежурную комнату. Скажи, пусть ждут. Скажи, что генерал омывается и скоро примет их.

А своим слугам, Гюнтеру и Томасу, что от удивления застыли с грязной, окровавленной одеждой в руках:

— Так что стали-то, дурни? Не слышали, что ли, что люди меня ждут? Давайте несите старое исподнее на тряпки, бок затягивать, воду несите, чистое…

— Господин генерал, может, сказать им, чтобы пришли позже? — на всякий случай предложил Хенрик. На что генерал ему ответил:

— Лучше принесите мне ещё вина.

Волкову казалось, что крепкое вино, хоть и немного, но возвращает ему сил.

Через полчаса ожидания, что было по всем неписаным правилам временем «вежливым», гости имели счастье увидеть перед собой генерала. А генерал среди пяти явившихся увидал двух людей, которых он уже принимал, оба они приходили повидаться с избитым священником. Имени одного человека он не знал, а вот второй был не кто иной, как сенатор Румгоффер; когда генерал сел кресло, он-то и начал разговор:

— Как ваше здравие, генерал?

Волков, поудобнее разместившись в кресле, усилием воли мог демонстрировать пришедшим бодрость, но спрятать бледность после потери крови и испарину он, конечно, не мог, сколько бы волю ни напрягал, а посему скрывать ничего не стал.