Две жизни одна Россия - Данилофф Николас. Страница 39

Наблюдая, как Давид Моисеевич борется с неопределенностью в своей жизни, я пришел к выводу, что советская система высвечивает все лучшее и все худшее в человеческом характере. Она испытывает своих граждан такими способами, каких мы почти не знаем в Соединенных Штатах. (Наша политическая система не ставит нас насильно в ситуации, когда предстоит, например, выбирать между тем, чтобы предать друга или потерять работу.) И у многих людей не хватает морального мужества, чтобы противостоять такому нажиму. Но те, у кого оно есть, служат примером для всех нас; они подтверждают, что людская порядочность в состоянии выдержать любые испытания.

В течение нескольких месяцев Давид Моисеевич и я жили под постоянной угрозой со стороны КГБ. Он знал, конечно, и куда более страшные времена — сталинские — и пытался успокаивать меня. Поскольку эти штаммы западного образца, поскольку они были неживые, он полагал, что в КГБ не станут идти на риск международного скандала, который, несомненно, возник бы одновременно с судом… И он оказался прав в конечном счете: в апреле 1985 года КГБ прекратил дело.

К счастью, в течение всего этого периода было немало политических событий, которые отвлекли и занимали меня. В феврале 1984 года, после четырнадцати месяцев правления скончался Юрий Андропов, и снова мне предстояло освещать в прессе смену лидера. Генеральным секретарем стал Константин Черненко, представитель старой когорты, бывшая правая рука Брежнева. Уже виделась и оппозиция в лице Горбачева и более молодых.

Потом, в мае, под давлением Андрея Громыко, Советский Союз объявил о бойкоте Олимпийских игр в Лос-Анджелесе.

Время для начала новых веяний в Кремле, как видно, еще не подошло.

* * *

Поскольку я не был уверен, что меня допустят в военные архивы, то продолжал раскидывать собственные сети в поисках материалов об Александре Фролове. Летом 1984 года один друг свел меня с Сергеем, научным работником, великой страстью которого было изучение девятнадцатого века в России. И он время от времени оказывал помощь официальным ученым, снабжая их необходимыми материалами. Главной же его заботой было спасение и сохранение любой ценой дореволюционных документов, попавших в его ведение. Вначале Сергей колебался, встречаться ли ему со мной, но общая наша знакомая, волевая женщина, устыдила его, а может, просто уговорила словами о том, что это полезно для нас обоих: я нуждаюсь в его помощи, чтобы проследить за линией потомков Фролова, он нуждается в моей помощи, чтобы получать библиографии о русских коллекциях в Штатах.

Я поехал к нему на квартиру на окраину города и оставил свой "вольво" с его слишком заметными номерными знаками на почтительном расстоянии от жилища Сергея. Его дом стоял на выгнувшейся дугой улице, я поднялся по обвалившимся каменным ступенькам в подъезд, подошел к лифту. Он выглядел таким хлипким, что я не осмелился сесть в него и пошел на шестой этаж пешком. В дверь я позвонил коротко, три раза — условный российский сигнал, что пришел друг.

Сергей, похожий немного на гнома, провел меня на кухню и первым делом поставил на плиту чайник. Пока тот закипал, хозяин устроил мне небольшую экскурсию по своей двухкомнатной квартире. Гостиная, она же кабинет, была до самого потолка набита кипами пожелтевших газет, бесценными библиографиями, увешана редкими фотоснимками, плакатами, афишами, печатными памфлетами начала века. Всего было так много, что часть материалов хозяин вынужден был держать в коробках под кроватями. Помещение было пропитано кисловатым запахом старой спресованной бумаги, и Сергей категорически запрещал здесь курить.

У него имелся каталог всех его сокровищ, написанный от руки аккуратным, старательным почерком.

— … Понятия не имею, что делать с этим, — признавался он мне, — надеюсь, кто-то сохранит… У нас очень много людей, которые собирают частные коллекции, да беда — помещения малы.

Сохранение коллекций — важная проблема в культурной жизни любой страны. Люди здесь неохотно склоняются к тому, чтобы передавать собранные ими сокровища в музеи. Там тоже, как правило, не хватает помещений, и экспонаты исчезают в подвальных запасниках. Дети же и другие наследники не слишком заинтересованы в подобных коллекциях, так как те занимают слишком много места. Министерство культуры постоянно обещает что-то сделать, но от хороших намерений до их осуществления

— огромная дистанция. И так, увы, обстоят дела и во многом другом в Советском Союзе.

В этот первый визит я показал Сергею свое "семейное древо", составленное два года назад. Я объяснил, что у Фролова было трое детей, показал, как потомственная ветвь идет ко мне — через Николая, старшего сына Фролова, через его дочь Анну Николаевну (Бабуту) и моего отца. Сергея очень заинтересовало это "путешествие", он сразу заговорил о ключевых фигурах того времени, которых называл "наши герои”. Он уверил меня, что сумеет отыскать следы всех моих предков, потому что родственники Фролова люди достаточно известные.

Когда я пришел к Сергею во второй раз, то по улыбке, с которой он меня встретил, сразу понял, что есть о чем рассказать. Поскольку в его кабинете едва хватает места, чтобы стоять, не говоря о том, чтобы усесться, мы опять расположились за кухонным столом. Снова водрузив чайник на плиту, Сергей, не говоря ни слова, удалился, рассчитывая таким образом усилить мое напряжение и интерес. Вернулся он с каким-то старинным томом толщиной в несколько дюймов, разлезшиеся страницы которого чуть не выпадали из переплета. На первой странице было написано: "Вся Москва".

— Это московский телефонный справочник за 1898 год, — с гордостью объявил Сергей. — И посмотрите сюда!

С благоговением притронулся он к кожаному указателю букв, раскрыл книгу на странице 268 и прочитал:.

— "Фролов Ник. Алдр., полк., Кремль. Здн. Арсенала. 450". Это номер телефона старшего сына вашего декабриста, — воскликнул он. — Отца вашей бабушки. Он был начальником артиллерийского арсенала Кремля и жил в квартире, выходящей на Александровский сад! Понимаете?..

Он шумно захлопнул книгу. А я почувствовал себя так, будто машина времени перенесла меня в минувшее столетие. И я плыл по этому незнакомому миру в окружении затхлых книг, афиш, портретов царских генералов с длинными усами и развевающимися бородами. Бабута снова была жива, она находилась в Париже и оттуда побуждала меня к действию. В ее неслышном голосе звучали укор и торжество: почтенные дамы из Новой Англии, которые снисходительно посмеивались над ней, считая ее выдумщицей, оказались неправы. Она действительно жила в Кремле со своими братьями и сестрами…

Было странно очнуться от этого ухода в прошлое и, глядя из окна Сергея, ощутить, что находишься в Москве 1984 года, а не 1898 года. Сергей удовлетворенно улыбался и обещал разыскать еще что-нибудь, не менее интересное.

Кончина Черненко в марте 1985 года — третья смерть Генерального секретаря партии на моей памяти — окунула меня с новой силой в журналистскую работу. Снова похоронные церемонии в Колонном зале, торжественное шествие на Красную площадь за открытым гробом, стоящим на орудийном лафете; заседание Центрального Комитета для выбора нового вождя. Наступал исторический момент: поколение старых политиков, выпестованных Сталиным, уходило со сцены, отдавая власть более молодым, и Горбачев был избран их лидером. В то время никто из нас не мог и вообразить, какие потрясения грядут впереди. Не в пример Никите Хрущеву, который был за двадцать пять лет до него, Горбачев начал свой путь осторожно, собираясь с силами. В первые месяцы он был в большей степени приверженцем наведения порядка, чем реформатором, каким мы его узнали потом.

В это загруженное для меня работой время я попросил Зину связаться с Центральным архивом и уточнить их ответ на мои запросы о документах, связанных с Фроловым. Потому что этот ответ был всегда одинаков: ваш запрос рассматривается.

Но в начале июня, спустя больше чем год после моей просьбы, откликнулся вдруг военный архив. Там сказали, что отправили несколько микрофильмов с документов о Фролове в некий читальный зал в центре Москвы, где я могу их посмотреть.